Полицейские – двое здоровенных патрульных в ладной синей униформе и в ковбойских шляпах, – прибыли буквально через три минуты, и, не мешкая, направились к указанному номеру. Держа руки на кобурах с револьверами, стали по бокам входной двери и вежливо позвонили.
– Кто там? – спросил притворный сонный голос.
– Полиция, – ответила полиция.
– Зачем? – удивились за дверью.
– Откроете – скажем, – объяснили полицейские.
– Открывайте, не заперто, – пригласили из-за дверей.
Полицейские мигом вооружились, нажали на ручку, толкнули ногой дверь… И тут началось нечто невообразимое. Сначала послышалось два хлопка, словно две бутылки шампанского откупорили. Один полицейский схватился за плечо, а другой, заведя руку с револьвером в проем, загрохотал им так, что у Ады Васильевны моментально уши заложило. Раненный тем временем сполз по стене и попытался помочь напарнику, но оружие выпало у него из рук, сам он завалился на бок, а из-под него медленно выкатилась тоненькая струйка крови. Ада Васильевна закричала, но с места не сдвинулась. Не могла, ноги хоть и держали ее, но повиноваться отказывались. Кто-то, схватив ее за руку, грубо толкнул к стене. Стена швырнула ее на пол. Ада Васильевна увидела еще двоих в ковбойских шляпах, спешащих к злополучному номеру. В это время проем двери огрызнулся целой серией хлопков, ящиком шампанского. Один из вновь прибывших, рявкнув в ответ с обеих рук, вдруг выпрямился, просиял и загремел всей своей дородной тушей на пол.
Аду Васильевну стошнило, и она уже не видела, как одетые во все черное, с непроницаемыми шлемами на головах, вооруженные автоматами детины стали врываться в соседние номера, перекрывая преступникам пути отхода. Затявкали гранатометы слезоточивым газом, заговорили автоматы. Отвечал ли номер своими смертоносными хлопками, расслышать в этом аду было невозможно.
Выблевав весь свой нехитрый харч (пирожок с капустой да чай с марципановой булочкой), Ада Васильевна, как была на четвереньках, так и поползла прочь, плача, икая и орошая ковролит горячей мочой, казавшейся ей собственной кровью. Не дойду, истеку, скончаюсь, – причитала она, и всхлипывала так горько, как только могла. Но об оборзевших в конец педерастах ни словом не обмолвилась…
Ворвавшиеся в номер собровцы обнаружили в истерзанной гостиной два трупа с многочисленными огнестрельными ранениями. Третий преступник находился в спальне, тоже напрочь мертвый. Зато четвертый пребывал в задумчивой нерешительности: то ли отвалить на тот свет, то ли причалить к этому – оба берега казались ему одинаково отвратительными. С большим трудом лейтенанту Рябько удалось уговорить разъяренных потерями ребят пощадить раненого, подпустить к нему врачей скорой помощи, дабы этот гад выжил и вывел их на главарей. Наконец собровцы, вняв лейтенанту, пнули в последний раз безжизненное тело и бледные, преисполненные профессиональной решимости эскулапы склонились над пострадавшим.
Рябько, услышав посторонний шум, вышел в коридор. Раненых полицейских, из которых один находился в тяжелом состоянии, уже унесли. Из дверей номера, расположенного по другую сторону коридора, выглядывал какой-то ухоженный мужчина в шлафроке при галстуке бабочкой и допытывался у хмуро косившихся на него полицейских сварливым квакающим голосом: «Полагаю, вы осознаете, что испортили мне всю сиесту?»
Повторив свой нешуточный вопрос раза три подряд по-английски, но, не добившись никакой реакции, он задал его на неплохом испанском, после чего прибегнул к исковерканному французскому. Заметив в глазах лейтенанта проблеск понимания, мужчина обратился непосредственно к нему, вновь перейдя на родное наречие. Лейтенант помедлил, смерил иностранца сочувственным взглядом, взвесил давно готовый ответ на аптекарских весах мудрости, осторожности и толерантности, и, мило улыбнувшись, удовлетворил законное любопытство интуриста:
– Fuck off son of a bitch!
[78]
3
И какую только гадость не называют работой! Убийство, зачатие, производство абортов, произнесение высокопарных мерзостей о доблестях, о подвигах, о славе, сочинение дебильных реклам, подлых газеток, дефективных бестселлеров… Да мало ли что еще в век узкой специализации может удостоиться этого великого звания – работа! Чем дальше в лес, тем больше щепок, тем уже их назначение: на растопку, на лучину, на карандаши, на зубочистки, занозы, опилки… Недалек тот день, когда дружная семья отоларингологов распадется на знатоков правого уха, экспертов левой ноздри да умельцев среднего горла…
Не избежали гибельных веяний и спецслужбы. Давно уже прошли времена таких мастеров широкого профиля, как Джеймс Бонд, Мата Хари, Вильгельм Штибер. Вместо них появились агенты влияния, агенты воспитания, агенты-провокаторы, агенты-дезинформаторы, агенты-организаторы плановых провалов, наконец, агенты-обживатели явочных квартир. Последних кое-кто из не шибко сознательных высокомерно сравнивает с разнашивателями новой, безжалостной к мозолям обуви. Злостная клевета, не стоящая опровержения! Трудно переоценить значение хорошо организованной, мастерски обжитой, искусно вписанной в окружающую реальность явочной квартиры с основательно и детально проработанной легендой ее хозяина. Те агенты, которым доводилось оставаться одним, без всякого прикрытия в чужом враждебном городе, могли бы рассказать немало интересного и поучительного о том, чем была и что для них значила надежная конспиративка. Но они, к сожалению, хранят молчание, – не то из ложной скромности, не то из страха нарушить подписку о неразглашении. Ну, да и без их откровений всем знающим, думающим и разумеющим ясно, что занятие это почтенное, требующее от агента предельной самоотдачи и беззаветной преданности любимому делу.
Итак, место, время и обстоятельства определяет главный режиссер. Он же уточняет контуры требуемого образа или, попросту говоря, перечень того, чего не должен агент, вошедший в образ, себе позволять. А вот дальше начинаются детали, которых ни один режиссер предусмотреть не в состоянии. Полный простор для творческих мук талантливого исполнителя. Необходимо так насытить образ нюансами, чтобы и легенда не пострадала, и реальность не отторгла его как чуждый своему хаотическому естеству элемент. Было время, когда в конторе совершенно не брали в расчет индивидуальных особенностей, психических склонностей и общего образовательного уровня исполнителей. Нередко случалось, что обживателя, который не посрамил бы родной конторы, обживая Версаль или Букингемский дворец, посылали обживать какой-нибудь медвежий угол под видом злостного неплательщика алиментов со всеми сопутствующими данному социальному типу пороками: диким пьянством, внебрачными половыми связями и стремительно люмпенизирующим интеллектом. И хотя исполнение подобных ролей оплачивалось достаточно щедро, мало находилось охотников до них среди истинных профессионалов. Те же, которые находились, и даже чувствовали именно в исполнении подобных ролей свое призвание, как правило, не подходили конторе, поскольку в большинстве своем почти не отличались от персонажей, в которых должны были искусно перевоплощаться, а значит, не заслуживали высокого доверия. Личина и лицо сливались и перемешивались у них настолько, что человек уже не способен был сам себя идентифицировать: то ли он агент, прикидывающий хроником, то ли наоборот, хроник, косящий под какого-то там агента. Тут начиналась иная мука, иной предел. А именно: как исполнителя одного-единственного амплуа подтянуть до общих требований главного режиссера по части минимальной сообразительности? Да еще и умудриться сделать это так, чтобы усвоенный минимум не выдал агента с головой, превзойдя тот низкий интеллектуальный уровень, который следовал из легенды.
