– Извините, но местным борщ не подаем.
– Как так? С какой стати?! – с поспешной непосредственностью отреагировал Солипсинцев, вместо того чтобы невозмутимо заявить о своем разочаровании и потрясении (I am disappointed! I am shocking!). Это еще не было «проколом», но если не взять себя в ежовые рукавицы выдержки и хладнокровия, то он последует.
– Слишком много конструктивной критики, – объясняла официантка. – То чеснок давлен, а не толчен, то свекла перетушена… Повара нервничают, вступают в пререкания с клиентурой, впадают в депрессию, скандалят, увольняются, заведение несет убытки…
– Голубушка, – взял себя в руки, расплывшись в фирменной улыбке от мистера Пиквика мистер Солипсинцев, – для меня важно, чтоб вкусно было, а что вы там с чесноком вытворяете, мне, big pardon
[79], до лампочки!
– Ничего не могу обещать, – пожаловалась девушка. – Спрошу у менеджера…
Вадим Петрович вовсе не был рьяным поклонником заправочных супов повышенной жирности; бульон с профитролями или с пашотом казался ему более свойствен вкусам класса, к которому он себя причислял. Но теперь борщ становился делом принципа: почему он не может иметь тот же ланч, что и сэр Лалуорт, его хороший знакомый по одной из чувством прочитанных книг о жизни высшего английского общества? Испанские оливки, рейнское вино и болотная дичь ничего не стоят без борща. И пусть в романе не уточнялось, какой именно борщ вкушал великосветский старец, – украинский, московский, монастырский или гетманский, – но Вадим Петрович счел ниже своего достоинства пускаться в унизительные расспросы: распространяется ли запрет на все версии этого блюда или же он касается только местной его разновидности.
Управляющий – вежливый малый в сетчатой майечке и джинсовых шортах, – не заставил себя долго ждать. Сокрушенно извиняясь, неотразимо улыбаясь и интимно пришепетывая, он попросил предъявить кредитную карточку муниципального банка, которой Вадим Петрович, ясное дело, еще не успел обзавестись.
– К сожалению, – развел руками менеджер, – ничем не могу помочь. И не только я, никто во всем городе не сможет…
– Но позвольте, – возразил Солипсинцев, пытаясь вникнуть в логику происходящего, – если у меня нет карточки, значит, я приезжий. А приезжим, как я понял, борщ не возбраняется.
– Да, но вы же сами сказали, что переехали к нам на постоянное местожительство. А мы привыкли верить нашим клиентам на слово. Ешьте моллюски, они питательны и полезны…
Несколько томительных мгновений Солипсинцев раздумывал: счесть ли это предложение прямым оскорблением, досадным недоразумением или случайным сбоем в своем восприятии. Погремев цепями тягостной свободы выбора, коей наделил нас Господь, и вовремя вспомнив старинную английскую мудрость («A gentleman make no noise»
[80]), решил ограничиться надменной любезностью лорда, которому отменное воспитание и аристократическая сдержанность не позволяют выказать своего негодования более определенным образом.
– Боюсь, я не смогу воспользоваться вашим советом, господин управляющий, – с небрежной холодностью бросил джентльмен средней руки, вставая и сухо откланиваясь. – У меня о моллюсках сложилось совершенно противоположное мнение. Честь имею…
Вторая подряд неудача с ланчем побудила его расценить свой давешний вывод о возможности безотходного времяпрепровождения в этом городе как преждевременный. Слишком много нюансов, логика существования которых не подлежит осмыслению. Что станется с цивилизованным миром, если парижанам в Париже откажутся подавать луковый суп, ньюйоркцам в Нью-Йорке хот-дог, а гвинейцам в Гвинее гвинейских собак? – беспокоился Вадим Петрович, влачась и обливаясь потом в неизвестном направлении (согласно легенде, города он знать не был должен, – он и не знал). В самом деле – что? На такой глобальный вопрос ответить с кондачка невозможно, тут нужен системный подход, многоуровневые исследования. Но в одном Вадим Петрович был убежден a'priori: что-то да станется, что-то, но будет, и вряд ли то, что будет, понравится больше того, что уже есть…На этом его размышления были грубо прерваны желудочными коликами. Так орган пищеварения отреагировал на явление двухэтажного бревенчатого трактира «Радомир» с неожиданным бронзово-монументальным уведомлением: «Только для славян!»
И по легенде, и по рождению, и по ментальным свойствам страдающего от недоедания организма Вадим Петрович Солипсинцев был правоверный славянин. Правда, несколько энглизированный, с ощутимым вестсайдским душком, но, как говорится, все же, все же, все же… Полностью разделяя точку зрения иудеев, согласно которой, сколько ни пей, русским не станешь, Вадим Петрович, тем не менее, ставил им в упрек нарочитую недоговоренность, если только не коварную половинчатость этой бесспорной истины, из каковой невозможно было вывести с той же определенностью, что русский, отказавшийся от употребления зеленого змия, остается несмотря ни на что блудным сыном матушки-России. А Вадиму Петровичу в виду грозного уведомления необходимо было быть твердо уверенным в этом, поскольку в предыдущем своем служебном воплощении он, страдая по сценарию циррозом печени, был вынужден вести постыдно праздную жизнь трезвенника… Однако желудок положительно отказывался дожидаться разрешения волнующей мозг проблемы. Так что Вадиму Петровичу пришлось, отложив решение, взбежать на крыльцо и с гордо поднятой головой при сладко замирающем сердце войти в фойе трактира, лихорадочно проверяя в карманах наличие документов, удостоверяющих его светлую славянскую личность.
Фойе встретило его прохладой и безмолвием. Вадим Петрович долго и безрезультатно озирался, ища кому предъявить свидетельства свой расовой чистоты и этнической полноценности. Убедившись, что некому, смело шагнул в залу и неприятно поразился, едва не наткнувшись на двух несомненных кавказцев, увлеченно расправлявшихся с расстегаями.
– Кой черт писать, если соблюдать не собираетесь? – горько упрекнул он авторов дурацкой выдумки и, метнувшись к буфету, потребовал срочно рюмку водки, кружку пива и ломтик балыка, впервые постигая на собственных нервах, с какой легкостью чувство незаслуженной обиды и бессилия может трансформироваться в гражданскую скорбь, либо благородную тоску, равно чреватых неумеренным потреблением крепких напитков и патетической предрасположенностью к международным скандалам. Дабы не хватить через край, не выйти из образа, Солипсинцеву пришлось ограничиться в выпивке бутылочкой божоле и котлетками де валяй в пище.
Французская кухня в отечественном исполнении вернула ему утраченное расположение духа, и, попивая кофе, он уже поглядывал на окружающих с тем профессиональным презрением, которое так свойственно причастным тайн самой преисподней, или, прозрачней выражаясь, гражданам, вовлеченным в сучьи игры спецслужб. Теперь сегрегационная шалость у входа в трактир уже не раздражала его своим откровенно рекламным характером (действительно, какой грузин, армянин, еврей, или татарин откажет себе в удовольствии проникнуть туда, куда его не пускают именно по причине его национальной принадлежности?), он даже готов был простить им свою минутную слабость. Словом, благодать сытости и святости снизошла на Вадима Петровича, отуманив его взоры всепрощенческой дымкой. Безусловно, в таком виде служить родине верой и правдой невозможно, – только Христу: мысленно, незримо, душевно, не забывая всячески третировать косную плоть благословенной неподвижностью…
