Кульчицкий аккуратно раздавил окурок в пепельнице. За все время, что он стоял у обочины, на шоссе не показалось ни одной машины, что, в общем-то, неудивительно для этого фешенебельного района: одни уже дома спят, другие все еще где-то развлекаются…
Станислав Эдуардович решил не сдерживаться больше, – извлек из гнезда трубку, набрал номер. На том конце ему ответили длинные гудки. Невероятно, чтобы там все спали! Кульчицкий повторил манипуляции с телефоном. На том конце ответили тем же… Станиславом Эдуардовичем овладело беспокойство. Может рвануть туда самому? Нет, не стоит. Надо ехать домой, дожидаться утра. В конце концов, дома тоже есть телефон. Он плавно тронул машину с места…
Чем ближе подъезжал Кульчицкий к своему дому, тем неутешительнее становились его предчувствия. Как там его, то есть уже не его коллекция?
Радиофицированные ворота послушно открылись. Дом выглядел как обычно. Листья дикого винограда чуть слышно трепетали в утренней свежести.
Из гаража он прошел в холл и немедленно направился в тайное святилище. Иконы были на месте. Кульчицкий затеплил свечи, встал на колени и кратко, без слов, помолился. Богородица глядела на него все с той же ласковой снисходительностью, к которой он никак не мог привыкнуть.
Освежив душу, поспешил в ванную – смыть с себя пот нервотрепок последних дней, побриться, переодеться во все чистое, элегантное, вновь почувствовать себя цивилизованным человеком, величественным обладателем пошлого вкуса и помпезных манер, – как однажды выразился о нем в пылу наркотического опьянения этот жалкий рифмоплет Марафет. Кстати, не помешало бы позвонить – узнать: как они там без него с «Амфитритой» справляются. Но звонить из дому претило. Пусть он и согласился с Аникеевым, что лучше оставить все как есть, чтобы не всполошить недоброжелателей раньше времени, но одно дело – смутно догадываться, что твои телефонные разговоры, может быть, подслушивают, и совсем другое, когда знаешь об этом наверное.
Надо набраться терпения и вести себя как всегда, – наставлял его Аникеев. Терпения Станислав Эдуардович набрался, но вести себя как всегда не смог, актерских навыков не хватило. Не получалось у него весело вопить, окатываясь холодной водой, или свирепо рычать, ошпариваясь горячей. Умом понимал, что поступает глупо, рискованно, но с сердцем поделать ничего не мог: не шли из него интимные звуки привычного одиночества… Все, что происходит между ним и Богом есть тайна, о которой нельзя поведать даже на исповеди. Ибо, что такое поп? Поп – это твой брат во Христе, сделавший ваше братство своей профессией… Так укреплял себя Станислав Эдуардович в своей конфессиональной неуточненности, ибо, молясь православной Богородице, дерзал осенять себя католическим крестным знамением.
Звонок в дверь раздался тогда, когда Кульчицкий, стоя перед распахнутым холодильником, раздумывал о завтраке. Экран предъявил изображение какого-то юноши в униформе посыльного.
– Вам срочная телеграмма! – сказал посыльный в переговорное устройство.
Вот так обычно и застают недотеп врасплох.
– От кого? – проявил бдительность хозяин.
– От главврача, – последовал ответ.
– Кого?!
– Из роддома, – внес окончательную ясность посыльный и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.
Это что-то новенькое в практике одурачивания, решил Кульчицкий и с сильно бьющимся от недоумения сердцем пошел открывать.
Посыльный не обманул. Телеграмма была действительно из роддома при частной клинике профессора Серебровского, и в краткой, но весьма доходчивой форме доводила до сведения всяк ознакомившегося с нею о счастливом отцовстве Станислава Эдуардовича Кульчицкого, у которого сегодня, в пять часов утра, родился сын соответствующего веса, роста и самочувствия, а также выражала надежду, что счастливый папаша не замедлит явиться по указанному адресу.
Новоиспеченный папаша спешить, однако, не стал: перечитал телеграмму еще раз, по слогам. К его великому удивлению, содержание от этого не изменилось ни на йоту. Кульчицкий помотал головой – вправо, влево, как боксер, пытающийся сбросить с себя наважденье нокдауна, и поинтересовался у посыльного, кто ему эту телеграмму всучил.
Ответ посыльного был краток, конкретен и малоутешителен: Лариса Ивановна Шебуршенко, замзав (или завзам) почты номер шесть.
– Пся крев! – сказал Кульчицкий. – Япона мать! – добавил он. – Ядрена вошь! – Подумал, а не присовокупить ли до кучи еще и «ёперный балет», и решил этот вопрос положительно.
– Расписываться будете? – робко заикнулся посыльный.
– А ху-ху им не ха-ха? – ответил вопросом на вопрос потрясенный папаша.
– Кому? – не понял юноша.
– Всем! – отрезал Кульчицкий. – Но особенно тем гондонам, которые бракованные гондоны производят! – Отрезал и подумал: были ли прецеденты, когда на нерадивых производителей презервативов подавали в суд за ненадежность их изделий? Только, поди, вспомни теперь: с кем, когда и чьим именно изделием воспользовался. Какая досада, что он не придерживался в этом гигиеническом отправлении определенных привычек, – не отдал раз и навсегда своих предпочтений одной солидной фирме… Которая же из подруг ему свинью подложила?..
В недрах дома зазвонил телефон. Кульчицкий чиркнул поспешно поданной посыльным ручкой, хотел было вручить бумажку с портретом Вашингтона, но передумал, вручил с портретом Линкольна, и поторопился в эти самые недра.
Трубка причитала, умоляла, взвывала, доказывала, грозила, проклинала, рыдала и мелко хи-хихикала. Кульчицкий послушал, пожал плечами и дал отбой. Пусть присылают своих адвокатов, а ему с ними говорить не о чем! Хотя съездить узнать, кто это там на его свободу посягает, не помешало бы. И лучше сделать это на голодный желудок: бывают случаи, когда именно злость является лучшим советчиком. Мало ему проблем, так вот тебе, Стасик, еще до кучи… Очень кстати в мозгу всплыла вычитанная где-то сентенция о том, что своих детей надо иметь в другом месте, в другое время и от других родителей.
От волнения руки у него так тряслись, что он почел за благо прокатиться до роддома на такси. Прикуренная в целях успокоения сигарета, охотно чадила, но раскуриваться не желала, кочевряжилась – не с того конца он ее, видите ли, прикурил…
С улицы посигналили. Кульчицкий едва не выскочил, как был, – в шлафроке и шлепанцах. Шаблонно матерясь, на бегу сменил туалет. Называя таксисту адрес, улыбался от смущения глупейшей на свете улыбкой: в роддом, брателло, в роддом!
Мысль о том, что он отец, с трудом пробивалась сквозь горнило его понимания. Некая, отнюдь не самая лучшая часть его существа радовалась его возможному отцовству. Другая – еще более худшая, – эту радость одобряла. О матери ребенка он старался не думать, но неясность своего положения угнетала. Он ехал с букетом дивных роз требовать немедленного генетического анализа, и в глазах его стояли, теснясь, страх, мука, боль, надежда, нетерпеливое ожидание счастливого исхода и еще целая куча всякого вздора, включая пророчество гадалки о встрече, о любви и о прочих сопутствующих обстоятельствах. Мир продолжал нашептывать ему неисполнимые обещания, и он был не в силах отказать себе в удовольствии внимать, мечтать, надеяться. Пусть дите давно выросло, но тешиться оно не перестало… Конечно, надо хватать судьбу за хвост, – напоминал он себе, трезвея и хмурясь. – Да вот беда: как определить, где у судьбы хвост, а где иное причинное место? Неровен час, ухватишься не за то, за что следует, а она хвать тебя и размажет по стенке суровыми обстоятельствами. Он знает, он пробовал и все еще не чает сухим из воды выбраться…
