– Не мели чепухи, Кульчуня, – зевнула дива, опустила голову на подушку, повернулась на другой бок и сонно добавила: – Выключи свет и сваливай, пока Сёмочка из ванной не вернулся…
Кульчицкий не постеснялся заглянуть в собственную ванную, в которой, само собой, никого не обнаружил. В трех гостевых спальнях его ожидал тот же результат. Вернее, его отсутствие. Ясно, что звездочка стала жертвой очередного алихановского фокуса. Он мастак по этой части. И ведь не отвез девушку в гостиницу, а к нему доставил: мол, не забывайте ваши вещи в неподходящих для этих вещей местах. Французские тонкости с утонченностями…
Кульчицкий спустился в кухню, включил свет и замер, заметив на столе записку. Рвануть к ней, схватить ее, жадно пробежать глазами, ни бельмеса не понять, тряхнуть головой и вновь прочитать – было делом нескольких мгновений. Записка оказалась заявлением об увольнении по собственному желанию от его домработницы Шурыгиной Генриетты Петровны. Причина не скрывалась: в связи с аморальным поведением ее работодателя Кульчицкого С. Э., который, даже сделавшись отцом, без пяти минут семейным человеком, продолжает сексуально безобразничать, принимая в своей спальне особ легкого поведения. Причитающееся ей жалованье Генриетта Петровна просила перечислить на ее персональный счет в муниципальном банке, и в суд на нее за неотработанные по закону две недели не подавать, иначе она вчинит встречный иск о моральном ущербе, понесенном ее нравственным чувством… Станислав Эдуардович как стоял, так и сел, а как сел, так нервным смехом разразился. Не чая остановить своего веселья силой воли, пополз в направлении водопроводного крана, но был застигнут на полдороги звонком на свой мобильник. Звонил зять Яцек. Утешил истерикой в эфире: Staś, wszystko jest stracone! Jeśli z tymi bandytami nie bedziesz negocjować, mnie w końcu do więzienia, do więzienia i tam dokładnie przedawkował!
[97] Выслушав родственника, плейбой продолжил свой путь по наборному линолеуму в прежнем направлении. Холодная вода оказала обычное отрезвляющее действие. Бандиты национальности не имеют… Утеревшись посудным полотенцем, Кульчицкий впал в глубокую задумчивость. Кого просьбой о помощи беспокоить: милицию, полицию, Алихана, Аникеева или Стоху? А может, к Угорскому обратиться? Что он там в холле за коктейлями ему на уши вешал? Что-то вроде извинений с назиданиями?
«– Вы, конечно, понимаете, что я этот злосчастный ордер не по собственной инициативе подписал, меня вынудили… Впрочем, вы и сами отчасти виноваты: не говорю со всеми, но с некоторыми из госструктур лучше дружить, чем конфликтовать. Себе же дороже…»
Наконец решил – к кому, шагнул к телефону, но, вспомнив о жучках, передумал, выбежал на улицу и припустил до ближайшего таксофона. Набирая номер, вновь помянул Аникеева добрым нецензурным словом: экс-майор утверждал, что все телефоны-автоматы в радиусе двухсот метров от объекта тоже ставятся на кнопку.
Только отдалившись от дома примерно на три улицы и четыре переулка, Кульчицкий позволил себе набрать номер той, что нагадала ему семейное счастье, справедливо рассудив, что ей в данной ситуации и карты в руки. Пусть включает свой астрал и требует фатум к ответу. Пусть ее черное яблочко конкретно укажет, где находится его суженная с его сыном. А тогда уже и к силовым структурам можно обратиться…
Дверь открыл картинного вида казак: в белой черкеске, каракулевой кубанке, блестящих сапогах, с инкрустированным серебром кинжалом на поясе.
– Вам кого, товарищ? – строго осведомился он.
– Как кого? – возмутился Кульчицкий. – Я же и по телефону предупредил, и позвонил условным стуком…
– Да? – почесал в затылке казак, сдвинув на лоб кубанку. – Что-то я не заметил. Вы не могли бы повторить?
Кульчицкого берет в повторный полон очередная оторопь. Мысль о том, что весь мир сошел с ума и только ему лично Господь отказал в этом облегчении, ввергает его в мистический страх и метафизический трепет.
– Я новенький, – вносит ясность казак, – еще не привык, теряюсь… Ну что вам стоит еще раз позвонить в дверь условным стуком? Ну не хотите звонить, то хотя бы напойте, как вы это сделали…
– Тук. Тук. Тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук, – напевает Станислав Эдуардович безыскусным баритоном.
Казак отбивает такт хромовым сапогом, заглядывая в шпаргалку.
– Все верно, – расплывается служивый в гостеприимной улыбке. – Извиняйте и соблаговоляйте следовать за мной… сударь.
Казак проводит его знакомым коридором с недоступными пониманию профанов фресками на стенах. Коридор заканчивается массивной белой дверью с бронзовой ручкой в виде головы дракона. Дверь отворяется с мелодичным скрипом.
– Прошу…
Кульчицкий медлит, хочет возразить, что все это он уже видел, неоднократно впечатлялся, что дело у него срочное, не терпящее отлагательств, но передумывает, благодарит и входит в комнату. Дверь закрывается за ним с тем же мелизмом бронзовых петель.
Станислав Эдуардович оказался в знакомой просторной комнате, производившей странное впечатление своими белыми стенами, белым, не обремененным лепниной потолком, белым, лишенным узоров ворсистым ковром, белым квадратным столиком в окружении такого же цвета диванов, на котором в белом блюде покоилось совершенно черное наливное яблочко ростом с небольшую дыню-колхозницу. И вновь Кульчицкий ощутил знакомую робость, и вновь, сколько ни старался, не мог эту робость преодолеть – профессиональная развязность штатного плейбоя отказывалась выручать. Станислав Эдуардович примостился на краешке ближайшего дивана, ища, куда бы уткнуться взглядом, чтобы только не смотреть на яблоко. Но уткнуться было некуда. Яблоко манило, сулило, завораживало… Кульчицкий обреченно вздохнул и покорно дотронулся до яблока рукой. Раздался колокольный звон, томительные переливы курантов, яблоко начало исподволь наливаться кровавыми соками, белые тона померкли, почернели, пропали в кромешной тьме вселенской ночи, чью непроницаемость подтверждал сгусток пронзительно-белого света, в который превратилось яблоко. С двенадцатым ударом колокола грянула исполненная участливого понимания тишина, длившаяся ровно столько, сколько понадобилось яблоку для того чтобы обрести утраченную беспросветность.
Когда помещение приняло свой прежний вид, напротив Кульчицкого вместо худой, угловатой, темноволосой женщины неопределенных лет, оказался какой-то пожилой генерал при всех регалиях, включая лампасы, галуны, ордена и тугой загривок вершителя солдатских судеб.
Станислав Эдуардович был настолько ошарашен, что в течение нескольких минут не мог издать ни звука, лишь невоспитанно таращился на своего визави безумными глазами. Генерал тоже хранил молчание, правда, совсем иного свойства, – молчание уверенного в своей гранитной уместности монумента.
– А… а где… Ванда Митридатовна? – разразился наконец клиент законным вопросом.
