Перед внутренним взором полковника Крутикова возник образ его благоверной жены Марианны – кандидатки филологических наук, председательницы женсовета, член-корреспондентки Академии гигиены и прочая и прочая и прочая. Вот уж кто ни до Загса, ни после никаких поблажек природным запахам не обещал. Причем вне зависимости от источника. Постель должна пахнуть лавандой, скатерть ромашкой, муж – источать тонкие ароматы парижского шика, а не смердеть одновременно шипром, ваксой и кожзаменителем портупеи. Трудно сказать, повезло ему с этой достойной женщиной или не очень. Зато точно известно как ей с ним не повезло. Мало того, что солдафонский дух не желает из него выветриваться, так он еще и генералом никак сделаться не может! А что такое полковник по нынешним временам? А ничего. Мальчик на побегушках…
Альберт Степанович хлопнул самогону и уперся пристальным взглядом в толстуху, томимый одновременно двумя взаимоисключающими вариантами развития событий. Первый – прикинуться геем. Второй – алкоголиком. В принципе оба должны были пресечь поползновения толстухи, что называется в зародыше. То-то взбеленится генерал!
Пасечный прикид Крутикова не располагал к педерастии, поэтому оставалось одно – знатно нажраться. Он повернулся к бармену и вдруг почувствовал на своей руке узловатую длань непосредственного начальства. Толстуха присоседилась вплотную.
– Позвольте мне вас угостить, мой сладенький…
«Просек, каналья!» – заныло под ложечкой у полковника.
– Киприан, – выдавил он из себя имя любимого тестя.
– Аглая, – отозвался генерал.
«Под собственную жену косит! – ужаснулся Крутиков. – То-то я никак в толк не возьму: кого мне эта жаба напоминает».
– Молодой человек, нам, пожалуйста, две порции двойного первачку, – сделал заказ Дымов.
Бармен наполнил рюмки мутной жидкостью из четвертной бутыли, попросил если он понадобится, хлопнуть в ладоши, и отошел к своим бокалам, косясь с кривой ухмылкой завзятого театрала на двух пожилых гомиков, вздумавших устроить за его стойкой перфоманс ролевых игр.
– Полковник, мать твою! – давал между тем нагоняй генерал беззвучным шпионским шепотом. – Ты чего морду воротишь? Не нравлюсь? Да у меня перед твоим приходом от мужиков отбою не было. Всех отшил тебя ради. А ты сидишь, блин, куксишься как какой-нибудь импотент. Ну-ка живо кадрь меня! Кадрь – не значит пялься бараном на новые ворота. Рюмку в правую руку, левую мне на талию, улыбку себе в усы и – комплимент, а то мигом у меня в Дальневосточном округе замом оперотдела окажешься…
– А может, ну ее в жопу, эту Москву? – тоскливо прикинул Крутиков. – В конце концов, там, куда Макар телят не гонял, тоже люди как-то живут. И ничего, хоть и жалуются…
Однако додумать эту свежую мысль до оргвыводов ему не пришлось. В баре началось заранее спланированное ЧП в виде налета. Четверо жлобов в масках-начердачниках с «кедрами» в руках дали очередь в потолок и потребовали полной тишины и беспрекословного послушания, честно предупредив охреневшую публику, что это – ограбление.
Генерал стал судорожно срывать с себя украшения и запихивать их в бюстгальтер. «Видимо, женины» – догадался полковник, к которому вернулось не только самообладание, утерянное им всего минуту назад, но и хорошее настроение, утраченное им с незапамятных времен. Увы, преждевременно. Ибо, как выяснилось, далеко не вся публика честно охренела от такой беспримерной наглости. Нашлись притворщики. И открыли с мест огонь на поражение.
– Мама родная! Эти-то откуда взялись? – недоумевал полковник Крутиков, переваливаясь через стойку к залегшему среди ящиков бармену. – Неужели дымовское прикрытие? Опять он меня обставил! Опять, значит, плакала моя лампасная мечта!..
Плакала не только мечта полковника, от ужаса выли все, включая налетчиков на бар и налетчиков на налетчиков. Таково уж психологическое воздействие боя в закрытом помещении: много шума, много вони, и очень много рикошетов…
5
Как ни странно, но, несмотря на раскалывающуюся голову и металлический привкус во рту, Вадим Петрович помнил все. Его приняли за жирного лоха, залучили, соблазнили, подставили, засняли и ткнули мордой в собственную блевотину. Все было проделано быстро, слажено, лихо и почти профессионально. Почти – потому что они явно польстились на его представительный вид, тогда как профессиональные шантажисты, прежде всего, наводят о будущей жертве справки, в особенности об ее финансовом положении, чтобы знать, на что они могут в принципе рассчитывать. Вряд ли они эти справки навели, иначе убедились бы, что содрать с Вадима Петровича практически нечего. Это он по общероссийским масштабам живет неплохо, а по южноморским – очень даже средне живет, согласно разработанной легенде…
А что если это только предварительный шантаж, задача которого подвигнуть его на служебное нарушение? Ведь он обязан доложить о случившемся немедленно… И это лишь начало. Дальше будет хуже: использование оперативных сумм в корыстных целях, и пойдет, и поедет, и хрен остановишь(-ся) потом. Если это так и есть, значит, его хотят использовать, может быть, даже сделать сообщником в чьей-то большой игре. Знать бы, в чьей и стоит ли игра свеч, или лучше сразу черту кочергу и душу на кон подороже?
Ну нет! Без боя он сдаваться не намерен! Сейчас отдышится, оклемается, наберется духу, да ка-ак встанет в боевую стойку… презрительного плевка! И Вадим Петрович сдавленно захихикал в подушку. В случае чего пусть воображают, будто он рыдает над загубленной карьерой… Упоминание карьеры в данном контексте навело его на еще более веселые мысли. В частности вспомнилась старинная шпионская мудрость: чем дольше работаешь в организации, тем опытнее становишься, тем меньше шансов уцелеть: не свои, так чужие прихлопнут… И хотя он не шпион, а всего лишь обживальщик явочных квартир, но и он обязан подчиняться железным правилам конспирации: в эфире быть предельно лаконичным, в быту – скромным, в любви – сдержанным, в мыслях – собранным, в суждениях – строгим, наконец, в поступках – предельно осторожным и ответственным. Пожалуй, из всего кодекса он не нарушил только первого пункта, да и то лишь потому, что рация их брату обживальщику не полагается. А ведь этак можно надолго угодить в оздоровительную опалу за канцелярский стол… Ах, почему я не родился и не вырос в холодильнике! Сарказм его крепчал, мозги отпотевали. Тем не менее, он пытался активизировать мышление, не слишком удаляясь от последних. Случайная шальная слеза, скатившись с небритой щеки горячей каплей, устремилась в неизвестном направлении: мимо сосков, мимо пупков, сквозь сивые заросли чертополоха. Остаточные явления метаболизма. Заговорщицкая тишина подавленных представлений. Безмолвный полет часов, у которых крылья воронов, голос дятла и мысли страуса, пронзающего башкой песок забвения. Все же несчастья его не столько грубы, сколько нелепы, чтобы ими нельзя было меланхолически упиваться. Но подобает ли джентльмену предаваться напрасным сожалениям как какому-нибудь лишнему человеку гусарских эпох? Не пора ли заключить свою горечь, как джина в бутылку, в правый желудочек своего непреклонного сердца?.. Упоминание о достоинствах этого органа побудило Вадима Петровича отдать должную дань справедливости – не признать своей ошибки в заочном споре с одной модной тачальщицей детективов, у которой что ни мужик в тексте, то выдающийся умник, чей ум – весь, до последней извилины – сосредоточен в причинном месте. Нет, это не его расшатанные служебным рвением нервы не выдержали столкновения с возмутительно голой и вызывающе аппетитной реальностью в уединенном месте, это ему что-то в еду или питье подмешали. Скорее всего, какую-нибудь дурь в сочетании с конским возбудителем типа «Виагра»…
