Давай запьем благую весть, Что жизнь твереза и уныла.
Взгляни налево – счастье есть.
Взгляни направо – счастье было.
Но, провожаем детворой, Согласно нежности и страсти, Уже спешит к тебе герой
На ослике веселой масти.
Сколь привлекателен гонец
Чела надменным поворотом.
Он по уму ослу близнец, Как я – по паспортному фото.
И если скатерть облюю, Прости, что я, моя чужая, За всех троих тебя люблю, За каждого соображая.
Поскольку произведенное впечатление описанию не поддается, стоит хоть раз попытаться проявить здравый смысл, прекратив эту докучливую нарко-поэтическую оргию одним росчерком пера. То бишь вдумчивым стаккато пишмашинки. Конкретно выражаясь, вкрадчивым пощелкиванием компьютерной клавы…
… Позднее утро застало Марка Германовича за творческим кризисом. А ведь, казалось бы, как хорошо все начиналось:
И Господь остается в исподнем, Смокинг скинув, повесив штаны, В час, когда к нам приходит сегодня, Для Него начинаются сны…
И шабаш! Как отрезало! Не куется дальше стих, не вяжется мысль и своенравное воображение отказывается крыльями трепетать. Скоро, как водится, сомнения подоспеют, всю душу ехидными вопросами изъязвят. Почему, начнут допытываться, «И Господь», а не «Вот Господь», не «Ах, Господь» или не «Гой еси, Боже»?
Намучавшись вдосталь, Марафет вздохнул и убрал незадавшееся произведение в объемистую папку «Незавершенное». Встал, потянулся, зевнул, набросил на голое тело писательский шлафрок и вышел в сад, посидеть у бассейна, освежиться ароматом амариллисов, бликами подсиненной водички похмельный мрак в душе-голубушке разогнать.
Кто-то деликатно прокашлялся. Марафет открыл глаза и обернулся. Перед ним стоял высокий пожилой человек, выряженный как дворецкий из советского фильма об ужасах крепостного права. Его классические бакенбарды, внушительные морщины создавали атмосферу помещицкой удали, воскрешая в памяти бесконечный реестр литературно-киношных представлений о достославных временах псовой охоты, мертвых душ, карточных долгов, званных обедов, бронзовых канделябров, и, конечно же, гроздий русых кудрей над высоким челом, с горящими яхонтами дивными очами под ним, в коих сквозь дымку мечтательности сверкают искры высоких чувствований…
– Милсдарь, – обратилась эта ходячая утопия прошлого к сидячей реалии настоящего, – некто месье Пряхин просит принять его по безотлагательному делу.
Марк невольно залюбовался своим камердинером, которого с такими трудами, волнениями и затратами сумел отбить на аукционе Найма у самого мэра, ибо даже мэр не осмелился предложить этому персонажу то, что позволил себе предложить Марафет, а именно: сорок тысяч долларов годового жалованья, оплаченный трехмесячный отпуск и четырехдневную рабочую неделю; причем весь труд камердинера состоял исключительно в докладах о визитерах да в их препровождении к хозяину. Никаких таких «Прэшка, подай трубку!» и прочих фамильярностей дурного лейб-гвардейского тона…
– Проси в малую гостиную, – распорядился Марафет, вставая и направляясь в спальню: напялить на себя что-нибудь соответствующее поэтически обставленному помещению, именуемому «малой гостиной».
Месье Пряхин, чинно развалившись в кожаных креслах, жевал по своему обыкновению жвачку и сосредоточенно о чем-то помалкивал. Появление хозяина, облаченного в нечто утонченное, не произвело на него никакого впечатления. Не здороваясь, перешел сразу к делу.
– Видак здесь присутствует?
Марафет молча указал на притаившийся в зарослях бегоний домашний кинотеатр. Стоха достал из своих широких шорт кассету, протянул хозяину.
– Взгляни.
Марафет взглянул. На экране пятеро двуногих бурно суетились вокруг одного четвероногого, сохранявшего поразительную выдержку. Потом двуногих осталось четверо, трое… Подтянулись зрители, – тоже, разумеется, о двух ногах, и заслонили место действия. Съемка прервалась.
– Узнал?
– Геракла? Еще бы!
– Обратил внимание, как дерется?
– Да разве это драка? – поморщился Марафет, на которого принятый в спальне опиум уже произвел свое обычное воздействие, окутав весь мир интенсивным интересом к неимоверной сложности ассоциаций. – Ни тебе эффектных поз, ни разлетающейся в щепки мебели, ни даже мелькающих в воздухе тел. Какая-то пьяная стычка. Смотреть тошно…
– Прикалываешься? – уточнил Стоха. – А он двух неслабых бойцов играючи в больницу отправил. Это тебе о чем-нибудь говорит?
– Кое о чем шепчет. Неслабый – еще не значит сильный. Если четырех неслабых против одного сильного выставить…
– Ладно, Марафетина, кончай стебаться, – посуровел Стоха голосом, лицом и взглядом. – Этот твой Геракл – птица высокого полета. А такие птицы, как известно, в местах общего пользования не отдыхают. Значит, на задании. Каком? Угадай с трех раз.
– Даже пытаться не буду, – проворчал Марафет брезгливо. – Мне эта спецура вот где сидит!
– Если воображаешь, что в случае чего успеешь сдернуть…
– В случае чего, Алексей?
Стоха выдул из резинки шарик, полюбовался им, втянул обратно и опять принялся за старое: ням-ням да ням-ням…
– Уж не воображаешь ли ты, что купил его своей кучкой зелени?
– Ропот листьев цвета денег, – пробормотал Марафет, перевирая по своему обыкновению перлы чужого вдохновения. Затем пресекся, сварливо поправил, – Не кучка, а пучок!
– Как ты думаешь, господин Марафет, почему из всех урок Южноморска выбрали крутить казино именно тебя?
– Потому что я Божий и ничей…
– Что, уже успел заправиться? – презрительно усмехнулся Стоха.
– Я к твоему сведению не двигатель внутреннего сгорания, – оскорбился Марафет. – Даже не американский турист. Я не ширяюсь, не долбаюсь и не вмазываюсь. Я вкушаю божественный нектар…
– И это обстоятельство тоже учли при выборе достойной кандидатуры, Марк Германович. В любой момент готов состав преступления: рисуй протокол и отправляй по инстанциям…
– А еще почему? Потому что я – Марк Германович, а не Алексей Егорович, к примеру?
– А еще у тебя семья не где-нибудь в Жмеринке или Биробиджане, а в США. Простая арифметика: двойное гражданство, двойная игра, двурушничество, двуличие… Оригинал шифровки в Тель-Авив, копию – в Лэнгли. Или наоборот. Без разницы. С иудами разговор короткий: пиф-паф и на небеса к любимому Яхве…
Марафет встал, прошелся к зарослям, прокрутил кассету назад, поставил сначала. Понаблюдав, с апломбом изрек:
– Я не сука, я – поэт! Я создан для любви и нежных привязанностей, а не для плаща и кинжала… Знаешь, Стоха, мне что-то не верится, что он ссученный, еще меньше в то, что Обалденной звездюлей накидал. Тут явно кто-то другой постарался. Не ты ли?
