Двуспиральная структура ДНК, таким образом, была окончательно доказана лишь в начале 1980-х гг. Прошло более четверти века, прежде чем наша модель ДНК из вероятной стала весьма вероятной (по итогам подробного изучения нитей ДНК), а затем – практически безусловно достоверной. И даже тогда она была верной лишь в общих чертах, но не в точных подробностях. Конечно, сам факт того, что последовательности оснований комплементарны (ключ к ее работе) и что две цепочки идут в противоположных направлениях, был твердо установлен чуть раньше – благодаря химическим и биохимическим исследованиям последовательностей ДНК.
Обнаружение двойной спирали может служить полезным наглядным примером того непростого пути, который проходят теории, прежде чем стать фактами. Подозреваю, что у многих в возрасте 20–25 лет возникает желание перевернуть устои. Каждому поколению нужна новая музыка. В случае с двойной спиралью безжалостные научные факты закрыли возможность строить новые модели. В ненаучных областях парировать вызов труднее, и новые идеи часто побеждают преимущественно в силу своей новизны. Свежесть – на первом месте. В обоих случаях новый подход стремится вобрать в себя какие-то элементы старых воззрений, потому что новаторство наиболее эффективно тогда, когда оно хотя бы частично опирается на уже существующую традицию.
В чем же тогда наша с Джимом Уотсоном заслуга? Если она за нами и числится, то это главным образом настойчивость и готовность отказаться от своих идей, когда они оказываются несостоятельными. Один рецензент решил, что мы не отличались большим умом, раз столько раз шли по ложному следу, – но именно таким путем обычно и делаются открытия. Большинство попыток кончаются неудачами не по причине нехватки мозгов, а потому, что исследователь заходит в тупик или слишком рано сдается. Критиковали нас и за то, что мы не владели в достаточном совершенстве всеми разнообразными областями знаний, необходимыми для того, чтобы угадать двойную спираль, но мы по крайней мере стремились овладеть ими всеми, в отличие от некоторых наших критиков.
Не думаю, впрочем, что все это имеет значение. Наша с Джимом главная заслуга, по-моему, – учитывая, что мы были начинающими исследователями, – состояла в том, что мы выбрали правильный вопрос и не оставляли его. Мы и в самом деле нашли клад методом тыка, но это не отменяет того факта, что мы искали клад. Мы оба, независимо друг от друга, решили, что центральная проблема молекулярной биологии – химическое строение генов. Генетик Германн Мюллер отмечал это еще в начале 1920-х гг., и с тех пор многие об этом говорили. При этом мы с Джимом оба предчувствовали, что где-то существует короткий путь к разгадке – что, может быть, все не так сложно, как кажется. Любопытно, что я был убежден в этом, среди прочего, и потому, что глубоко овладел современным знанием о белках. Мы могли не предвидеть, каким окажется ответ, но мы придавали ему такое значение, что настроились обдумывать вопрос долго и упорно, со всех возможных точек зрения. Мало кто, кроме нас, был готов к столь значительным интеллектуальным вложениям – ведь требовалось не только освоить генетику, биохимию, химию и физическую химию (в том числе рентгеновскую дифракцию – а кто был готов ее осваивать?), но также отделять зерна от плевел. Подобные диспуты, склонные затягиваться до бесконечности, предъявляют жесткие требования и порой доводят до умственного истощения. Они не по силам тому, у кого нет всепоглощающего интереса к проблеме.
И все же история других теоретических открытий часто развивается в точности по этому сценарию. С точки зрения точных наук в широком смысле, нельзя сказать, чтобы мы размышляли очень усердно, но мы безусловно размышляли усерднее, чем многие представители этого раздела биологии, поскольку биология в то время – если не считать генетики и, возможно, Группы по фагам – по большей части не ассоциировалась со строгой логикой.
Остается вопрос, что бы произошло, если бы мы с Уотсоном не выдвинули предположение о структуре ДНК. Это история в духе «если бы да кабы», который, как говорят, у историков не в чести, хотя я и не понимаю, чем занимается историческая наука, если историк не может давать убедительные ответы на подобные вопросы. Если бы Джима убило теннисным мячом, я, можно сказать, уверен, что не смог бы разгадать структуру ДНК в одиночку, но кто смог бы? Мы с Джимом всегда считали, что следующий шаг к разгадке должен сделать Лайнус Полинг, на материале рентгенограмм Королевского колледжа, но он утверждает, что, хотя ему и сразу понравилась наша модель, ему потребовалось некоторое время, чтобы окончательно признать ошибочность собственной. Без нашей модели он, возможно, так и не признал бы этого. Розалинда Франклин была лишь в двух шагах от разгадки. Ей нужно было лишь понять, что две цепочки направлены в противоположные стороны и что основания, в их истинных таутомерических формах, соединены в пары. Однако она собиралась бросить Королевский колледж и исследования ДНК, чтобы перейти к Берналу заниматься вирусом табачной мозаики. (Пять лет спустя она безвременно скончалась в возрасте тридцати семи.) Морис Уилкинс, незадолго до того как он узнал о нашей модели, объявлял нам, что собирается целиком посвятить себя этой проблеме. Наша упорная пропаганда моделирования подействовала, и он собирался попробовать этот метод. Если бы мы с Джимом потерпели неудачу, не думаю, что открытие двойной спирали задержалось бы дольше, чем на два-три года.
Имеется, впрочем, более общий довод, который приводит Гюнтер Штент и поддерживает столь глубокий мыслитель, как Питер Медавар. А именно: если бы мы с Уотсоном не совершили этого открытия, не было бы шумной сенсации – новое знание просачивалось бы понемножку и его влияние на умы было бы не столь велико. Поэтому, как утверждал Стент, научное открытие больше сродни искусству, чем принято признавать. Стиль, говорит он, не менее важен, чем содержание.
Меня не вполне убеждает этот довод, по крайней мере в данном случае. Не Уотсон и Крик создали структуру ДНК, а структура ДНК – вот что я хотел бы подчеркнуть – создала Уотсона и Крика. Вспомним, что в ту пору я был практически никому не известен, а об Уотсоне широко бытовало мнение, что избыток ума мешает ему здраво мыслить. Но, по-моему, подобные доводы упускают из виду саму красоту, присущую двойной спирали ДНК. Молекула тоже обладает стилем – не в меньшей степени, чем ее исследователи. Генетический код расшифровали не в один прием, но, как только мозаика сложилась, в резонансе недостатка не было. Сомневаюсь, что, если бы Америку открыл не Колумб, что-то изменилось бы. Важно, что на момент открытия имелись человеческие и денежные ресурсы, позволявшие ими воспользоваться. Именно этот аспект истории открытия структуры ДНК, на мой взгляд, заслуживает большего внимания, чем личностная составляющая самого акта открытия, сколь бы интересным примером (хорошим или дурным) она ни служила другим ученым.
Оставим историкам науки решать, как была воспринята наша идея. На этот вопрос мне ответить непросто, поскольку, естественно, существовал целый спектр мнений, менявшихся со временем. Однако несомненно, что она оказала быстрое и существенное влияние на авторитетную группу активных исследователей. В первую очередь благодаря Максу Дельбрюку оттиски трех первых статей получили все участники симпозиума в Колд Спринг Харбор 1953 г., и в программу был включен доклад Уотсона о ДНК. Чуть позже я выступил с лекцией в Рокфеллеровском институте в Нью-Йорке, которая, как говорят, вызвала немалый интерес, отчасти, думаю, потому, что энтузиазм подачи идей сочетался у меня с достаточно трезвой оценкой экспериментальных данных, примерно как и в статье, вышедшей в Scientific American в октябре 1954 г. Сидни Бреннер, только что защитивший в Оксфорде диссертацию под руководством Хиншелвуда, летом 1954 г. назначил себя нашим представителем в Колд Спринг Харбор. Он затратил некоторые усилия, чтобы донести наши идеи до Милислава Демереча, тогдашнего директора. (Сидни переедет из Южной Африки в Кембридж в 1957 г. Он станет моим ближайшим товарищем по работе, и мы почти двадцать лет будем трудиться в одном помещении.) Но не всех наша идея убеждала. Барри Коммонер (ныне экологический активист)
[29] пылко настаивал, что физики используют упрощенческий подход к биологии, – тут он не был совсем неправ. Чаргафф, когда я приезжал к нему зимой 1953–1954 гг., сказал мне (с присущей ему прозорливостью), что наша первая статья в Nature интересна, но вот вторая, о значении всего этого для генетики, никуда не годится. Я был слегка удивлен, когда в 1959 г. за разговором с Фрицем Липманом (выдающимся биохимиком), организатором серии моих лекций в Рокфеллеровском институте, обнаружил, что он не понял нашей схемы репликации ДНК. (Выяснилось, что он общался с Чаргаффом.) К концу лекций, впрочем, он дал отменно ясное изложение наших идей в заключительном выступлении. Биохимик Артур Корнбенг говорит мне, что, когда он начинал изучать репликацию ДНК, он не верил нашей модели, но его собственные блестящие эксперименты скоро сделали его нашим приверженцем, хотя и всегда осторожным и критичным. Его исследования впервые дали надежное экспериментальное подтверждение, что две цепочки антипараллельны. В целом, мне кажется, нас неплохо услышали – лучше, чем Эвери, и безусловно намного лучше, чем Менделя.
