Затем, в начале 1940 г., я получил должность на гражданской службе в Адмиралтействе, благодаря чему смог жениться. Мою первую жену звали Дорин Додд. Наш сын Майкл родился в Лондоне, во время авиационного налета 25 ноября 1940 г. Поначалу я работал в Адмиралтейской лаборатории научных исследований, по соседству с Национальной лабораторией физики в Теддингтоне, южном пригороде Лондона. Затем меня перевели в Отдел проектирования морских мин
[8] под Хэвентом, неподалеку от Портсмута, на южном побережье Англии. После окончания войны я получил место в отделе научной разведывательной информации Адмиралтейства в Лондоне. К счастью для меня, фугасная бомба во время одного из немецких налетов уничтожила прибор, который я столь старательно конструировал в Университетском колледже, так что после войны мне не пришлось возвращаться к измерениям вязкости воды.
2. Критерий сплетни
Большую часть военного времени я занимался проектированием магнитных и акустических – то есть бесконтактных – мин, вначале под руководством известного физика-теоретика Г.С.У. Мэсси. Такие мины сбрасывали с самолетов в фарватеры мелководья Балтийского и Северного морей. Там они, затаившись, безмолвно покоились на морском дне, пока их не подрывал вражеский тральщик либо они не подрывали вражеский корабль. Хитрость в конструировании взрывателей состояла в том, чтобы «научить» их как-то отличать по магнитным полям и звукам тральщик от корабля. Это мне удавалось достаточно успешно. Такие специальные мины были в пять раз эффективнее обыкновенных бесконтактных мин. По послевоенным оценкам, мины потопили или серьезно повредили около тысячи кораблей вражеского торгового флота.
Когда война наконец завершилась, я впал в растерянность: чем мне заниматься? На тот момент я работал в штаб-квартире Адмиралтейства на Уайтхолле (улица в Лондоне, где располагаются основные правительственные организации), в пристройке без окон, которую прозвали «Цитадель». Я пошел по пути наименьшего сопротивления и подал заявление на должность постоянного сотрудника научной разведки. Поначалу меня не особенно хотели принимать, но в конце концов под давлением Адмиралтейства после второго собеседования – комитет возглавлял писатель Чарльз Сноу – мне предложили постоянную работу. К тому времени я был вполне уверен, что не хочу всю оставшуюся жизнь заниматься конструированием оружия, но чего же я хотел? Я провел переучет своих компетенций. Диплом на четверку, что, впрочем, отчасти компенсировалось моими успехами в Адмиралтействе. Ограниченные познания в отдельных областях магнетизма и гидродинамики – ни та ни другая тема не вызывала у меня ни малейшего энтузиазма. Ни одной опубликованной статьи. Несколько кратких докладов для Адмиралтейства, составленных мною в Теддингтоне, в счет не шли. Лишь постепенно я осознал, что недостаток квалификации может стать для меня преимуществом. К тридцатилетнему возрасту ученые, как правило, попадают в ловушку своей компетенции. Они уже вложили столько усилий в определенное поле деятельности, что им зачастую невероятно трудно на этом этапе своего жизненного пути решиться на радикальные перемены. Я же, напротив, был полным невеждой, располагая только базовой подготовкой по физике и математике в довольно старорежимных формах и способностью переключиться на что-то новое. В глубине души я был уверен, что хочу заниматься фундаментальными, а не прикладными исследованиями, пусть мой опыт сотрудничества в Адмиралтействе и приучил меня к прикладным разработкам. Но были ли у меня способности к этому?
Мои друзья в этом сомневались. Иные полагали, что мне лучше заняться научной журналистикой, – один предложил мне попробовать устроиться в журнал Nature, ведущий научный еженедельник. (Не знаю, как бы отнесся к этой идее нынешний главред издания, Джон Мэддокс.) Я посоветовался с математиком Эдвардом Коллингвудом, под руководством которого работал в годы войны. Как всегда, он проявил участие и ободрил меня. Он не видел причин, почему бы мне не преуспеть в «чистой» науке. Я также спрашивал своего близкого друга Георга Крайзеля, ныне знаменитого специалиста по математической логике. Мы познакомились, когда он в возрасте девятнадцати лет пришел в Адмиралтейство работать у Коллингвуда. Первая статья Крайзеля – эссе о подходе к проблеме минирования Балтийского моря с помощью методов Витгенштейна
[9]-Коллингвуда – была благоразумно задвинута подальше в сейф. К моменту нашего разговора я знал Крайзеля хорошо, поэтому ожидал от него обоснованного суждения. Он поразмыслил и вынес свой вердикт: «Я знаю много людей куда глупее тебя, которым это удалось».
Обнадеженный таким образом, я задумался над новой проблемой: какую область выбрать? Так как знаний у меня не было, в сущности, никаких, я располагал чуть ли не абсолютной свободой выбора. Свобода, как впоследствии узнает поколение шестидесятых, только затрудняет выбор. Я размышлял над этим вопросом несколько месяцев. Будучи уже не юным, я понимал, что у меня только одна попытка. Навряд ли я сумел бы позаниматься в какой-то научной области два-три года, а затем переключиться на что-то совершенно другое. Какой бы выбор я ни сделал, ему следовало стать окончательным – по крайней мере на многолетний срок.
На службе в Адмиралтействе я подружился с несколькими флотскими офицерами. Наукой они интересовались, но знали о ней даже меньше меня. В один прекрасный день я обнаружил, что увлеченно рассказываю им о новейших разработках антибиотиков – пенициллина и тому подобного. Лишь вечером того дня меня осенило, что сам я практически ничего не знаю об этом, за исключением прочитанного в Penguin Science и других научно-популярных журналах. Я рассуждал об этом понаслышке, как сплетник.
Эта мысль стала для меня откровением. Я открыл «критерий сплетни»: предметом наших истинных интересов является то, о чем мы сплетничаем. Без колебаний я тут же применил его к своим последним разговорам. Скоро мне удалось сузить круг своих интересов, очертив две главные области: граница между живым и неживым и работа мозга. Дальнейшие размышления прояснили для меня, что общего у этих двух областей: они имеют дело с вопросами, которые, по мнению многих, наука объяснить не в силах. Очевидно, неверие в религиозные догмы было глубоко укоренено в моем характере. Я всегда понимал, что образ жизни служителя науки, как и служителя религии, требует высокой степени подвижничества и что служить можно только тому, во что страстно веришь.
Я обрадовался своим успехам. Похоже, я нашел перевал через нескончаемые горы знаний и мог приблизительно разглядеть, куда хочу попасть. Но я все еще не решил, какую из двух областей (теперь они называются молекулярной биологией и нейробиологией) мне выбрать. Это оказалось легче. Мне было нетрудно убедить себя в том, что мой наличный багаж академических знаний будет легче применить в первой – в вопросах границ между живым и неживым, – и без дальнейших раздумий я решил, что займусь именно ею.
