Но в реальной жизни очень трудно заставить здорового мужчину зарыдать – каким бы гнусным типом он ни являлся. Поэтому хорошие парни изобрели для этого разные устройства: дыбу, испанский сапог, «железную деву», педивинки, электрический стул, крест, тиски для больших пальцев. Кстати, эти тиски упоминаются в опубликованных разделах секретной пентагоновской истории вьетнамской войны. Недавний помощник министра обороны Джон Макнотон говорит о каждой бомбардировке Севера как об «…еще одном повороте тисков».
То есть мы мучители и однажды захотели победить в Индокитае и в других местах просто потому, что в нашем распоряжении – самые дорогие из существующих инструменты пыток.
Мне напоминают об испанской «Армаде», где в трюмах кораблей были предусмотрены пыточные камеры. Испанцы хотели заставить протестантов англичан зарыдать – громко и безудержно.
Англичане отказались.
Теперь отказались северные вьетнамцы и вьетконговцы. Многие из них – поодиночке – рыдали как чокнутые, когда их поливали напалмом, посыпали белым фосфором, сотнями набивали в тигровые клетки, опрыскивали дефолиантами. Но их общество продолжает биться.
Насколько мне известно, страдание неспособно заставить общество прекратить борьбу. Его можно поработить или уничтожить – или же предложить вещи, которые оно ценит. Во время Второй мировой войны Германию терзали (и по справедливости, добавил бы я), однако объем выпускаемой продукции, как и решимость ее людей увеличивались. Гитлер, как передает Альберт Шпеер, не хотел ни восторгаться руинами, ни утешать выживших. Биафрианцев одновременно мучили и терзали нигерийцы, русские и англичане. Их дети умирали с голоду. Взрослые внешним видом напоминали скелеты. Но они продолжали сражаться.
Интересно, с чего наши лидеры решили, будто массовые истязания помогут нам одержать верх в Индокитае? Они же нигде ни к чему не привели. Думаю, они почерпнули эту идею в детской литературе – дети же боготворят боль и пытки!
Дети много об этом говорят, часто придумывают то, что им кажется совершенно новыми орудиями пыток. Я помню, как мой друг, когда мы были детьми, предлагал мне: «Хочешь, расскажу о действительно крутой пытке?» На днях слышал детские разговоры об этом же – один ребенок рассказывал другому об очень сложной машине по производству боли. Крест был бы дешевле, да и работал бы лучше.
Но дети думают, что боль – эффективный способ контроля над людьми, что совсем не так, по крайней мере в долгосрочной перспективе. Дети верят, что боль может изменить сознание, что тоже неправда. Теперь же сделанные предметом огласки некогда секретные пентагоновские документы доказывают, что многие наделенные властью взрослые американцы (а некоторые из них – профессора) думали и думают как дети. Им должно быть стыдно за свое невежество.
Истязание с воздуха было единственной военной схемой, доступной нам, поскольку попытка уничтожить или захватить народ Северного Вьетнама означала бы начало Третьей мировой войны. А в этом случае уже нас истязали бы с воздуха.
Мне очень жаль, что мы заставляли мучиться других людей. Жаль, что вообще в это влезли. Я надеюсь, что у нас никогда не поднимется рука истязать другие народы. Это ничего не дает.
Человеческие существа – упрямые и храбрые животные. Если нужно, они способны вынести невероятную боль, в любых количествах. Северным вьетнамцам и Вьетконгу это было нужно.
И они справились.
Отправка американской армады была таким же глупым и бесполезным делом, как экспедиция испанской «Армады» к берегам Англии, хотя и более жестоким. В первом случае фиаско потерпели 27 000 испанцев. У нас только наркоманов во Вьетнаме было больше. Да здравствует победа!
Не важно, кто из американцев был эквивалентом королю Испании Филиппу Второму. Не важно, кто врал. Все мы должны на время заткнуться. Пусть наша армада в мертвом молчании поскорее плывет домой.
Обращение к Национальному институту искусства и литературы, 1971 год
В первый раз я был здесь в прошлом году. Мое тогдашнее впечатление: «Господи! Какие толстые стены!» (Мой отец был архитектором. Дед – тоже.)
Пригласив выступить с этим обращением, мне объяснили, что не нужно быть серьезным. Я был оскорблен. Я не просил позволения валять дурака, и, тем не менее, именно это мне было позволено.
Я могу быть не менее серьезным, чем все здесь собравшиеся – за некоторыми, вполне очевидными, исключениями. И я это докажу. Стану говорить о счастье, это правда, но также поговорю об антропологии, биохимии и о несчастье.
В особенности я хочу привлечь ваше внимание к работам доктора М. Сиднея Марголиса, эндокринолога из Лос-Анджелеса, который способен отличить мужчину-гомосексуалиста от мужчины-гетеросексуала исключительно по анализу мочи – ему даже не нужно видеть их. Какие еще химические вещества позволяют нам встретиться с миром чудес? Да все подряд. Биохимия – это все. Размышления людей искусства о человеке и его жизни – мусор. Счастье – в определенном соотношении химических элементов. До того, как это узнал, я пытался исследовать проблему счастья с помощью вопросов и ответов. (Если бы мне предстояло прожить жизнь заново, я сразу научился бы проводить анализ мочи.) И я спросил своего отца, когда он был уже очень старым человеком:
– Какой день в твоей жизни был самым счастливым?
– О, это было в воскресенье, – ответил он.
Вскоре после того, как отец женился, он купил новый «Олдсмобил». Это было перед Первой мировой войной. В те годы «Олдсмобил» еще не был предметом эротических снов американских жестянщиков, каким стал позднее. Все это происходило в Индианаполисе, штат Индиана. Мой отец, как я уже сказал, был архитектором, а еще художником. И вот он, архитектор и художник, воскресным утром везет свою молодую жену на новом «Олдсмобиле» на трассу, где обычно проводятся знаменитые пятисотмильные гонки Индианаполиса. Там он взламывает ворота, выводит машину на трек, выложенный кирпичом, и крутит по трассе – снова и снова, круг за кругом. Это был счастливый день. Когда отец рассказывал мне о своем самом счастливом дне, он уже был вдовцом, похоронившим жену, покончившую с собой.
Отец рассказал мне и про самый счастливый день своего отца, моего деда. Это было, когда мой дед был мальчишкой, жил в Индиане и однажды сидел вместе с приятелем на предохранительной решетке движущегося паровоза. Паровоз пыхтел из Индианаполиса в Луисвилл. Места вокруг были дикие, а мосты – деревянные.
Когда опустилась ночь, небо наполнилось фейерверками, вылетающими из трубы паровоза. Что могло быть прекраснее этого?
Ничего.
Мои отец и дед были хорошими художниками. Жаль, что сегодня их нет с нами. Они заслуживают вашей теплой компании в этом холодном склепе.
Месяц назад мой собственный сын спросил меня, какой день жизни я считаю самым счастливым. Своим вопросом он мне напомнил: пора на покой. Эта моя речь полна могил и склепов, не находите? Мой сын считает меня практически мертвым – так много сигарет «Пэлл-Мэлл» я выкуриваю за день (и он прав!).
