В Таре, на воеводстве, Яков, должен был задержаться только на время, на недолго, пока не соберет там всех ратных, в тот же год летом. Поэтому он и не тащил за собой семью, как обычно делали воеводы, когда уезжали на место службы в Сибирь.
Аксинья же так и не привыкла к долгим расставаниям с ним за всю их совместную, дерганую кочевую жизнь. Все равно каждый раз проводы были нелегкими, с надрывом. Она знала характер мужа, его нетерпение ко всякому лживому делу, и опасалась, что из-за этого он где-нибудь попадет в беду. А сейчас к тому же у нее было предчувствие, что он уезжает надолго. Двумя годами тут не обойдешься, как уверял он ее.
Провожая его, она вышла во двор с Гришкой и Гаврюшкой. За ними вышел и Васька, встал рядом с матерью, в своем нарядном кафтане, надев его специально на проводы отца. Он стоял и хлюпал на холоде носом, подтирая его рукавом кафтана. Гаврюшка и Гришка еще не понимали, что происходит, почему у взрослых такие серьезные и кислые лица, и почему плачет мать, вытирает передником слезы. И они тоже насупились было, готовые вот-вот разреветься. Но тут во двор выскочила маленькая и вертлявая сучка Чернушка, заскулила, забегала вокруг них. И они сразу забыли обо всем, бросились за ней, падая и барахтаясь с визгом в снегу вместе с Чернушкой. А та прыгала, играла, хватала их за шубейки, трепала под восторженные крики мальцов.
Яков подхватил на руки Гаврюшку, когда тот проносился мимо него, прижал к себе, чмокнул в розовую щечку, опустил на землю, схватил Гришку, тоже чмокнул, поддал ему под зад легкого шлепка. И тот побежал за Чернушкой, вытирая ручонкой замусоленную отцом щечку.
Глядя на малышей, которые тут же и забыли о нем, Яков вздохнул, подошел к Ваське, обнял его.
— Ты здесь за старшего! Приглядывай за двором и никого не давай в обиду, жилец!
С дочерьми он простился раньше, ходил к ним в гости. Старшая Маша недавно родила сына Тишку, а младшая ходила беременной, вот-вот должна была разродиться. И им обеим сейчас было не до него, и они попрощались с ним сухо.
Васька ничего не ответил и скривил рот, чтобы не пустить слезу. Он хотел ехать с отцом, но Яков, когда об отъезде все было окончательно решено, сразу же твердо заявил ему:
— Службу начал — служи! Держись за место! Не всякого при дворце, из таких, как мы, увидишь!
Он обнял Аксинью, и она, как не крепилась, все же всплакнула. Яков ласково, похлопал ее по спине: «Ну, будет, будет!.. Через два года вернусь! Всего-то!»
Он отошел от нее, крикнул холопу: «Елизарка, поехали!» — и направился к саням, подле которых стоял тот, готовый к дальней дороге. Подвернув длинные полы шубы за кушак, чтобы удобно было шагать, он подхватил под уздцы лошадку у передней подводы, прикрикнул на нее: «А ну давай! Но-но!» — и пошел со двора, ведя ее в поводу. А за ним двинулся Елизарка со второй подводой. За ней потянулся и весь их обоз еще из пяти саней, груженых запасами на дальнюю дорогу, и с двумя холопами, нанятых Яковом на время похода.
Яков бросил последний взгляд назад, туда, где стояли его домочадцы, помахал им рукой, заметив, как трепещет и взлетает платочек Аксиньи, а сын смотрит вслед ему, сурово сдвинув брови, и услышал все тот же детский визг и заливистый лай Чернушки.
Он повернул с подводой за угол ворот, и все скрылось с глаз.
С Москвы он выехал вместе с князем Пронским. Того тоже отправили на воеводство в Сибирь, но теперь уже в Тобольск, на смену буйному князю Михаилу Темкину-Ростовскому. Князь Петр уезжал с дочерью и женой, княгиней Марией, с родственниками и холопами. Он с трудом разместил все, что брал с собой, на трех десятках государевых подвод. На воеводство он ехал на четыре года, поэтому собрался основательно. Он вез с собой 40 четей муки, круп и толокна, 40 полот мяса, 20 ведер вина, семь пудов коровьего масла, 20 пудов меда; везли холсты, сермяжное сукно, полно было юфтей и всяких иных вещей, нужных для жизни на воеводском дворе. И Яков, со своими семью подводами, выглядел по сравнению с ним бедным казачишкой.
К их обозу пристал еще со своим обозом новый тюменский воевода, князь Григорий Борятинский, молодой человек с живым взглядом, непоседливый и шумный. И Яков, зная, что указ-то указом, но и от воеводы зависит, сколько он получит с той же Тюмени служилых на поход, за дорогу познакомился с ним поближе за чаркой водки. Тем более что он ехал на Тару принимать там город от его брата Федора. Ехал с ними и новый томский воевода, князь Иван Лобанов-Ростовский, хмурый и нелюдимый мужик. Подходить к нему Яков не решился, но как-то на одном из ямов припоил водкой второго воеводу Томска, Ивана Кобыльского, и сообщил ему, что к осени он придет туда, в Томск, со своей ратью.
Их обозы шли не спешно, и в пути, уже в самом Кай-городке, их нагнал длинный обоз не менее чем из трехсот подвод, набитых казаками. По всему было видно, что он тоже шел в Сибирь. Казаки посыпались с саней, столпились около передней подводы, вокруг малого лет за тридцать, похоже, старшого в этом обозе. Тот что-то сказал им, они отошли от него и стали разгружать подводы.
Яков подошел к этому малому, тоже сбрасывающему вместе с казаками тут же на снег с подвод какие-то вьюки.
— Куда идешь с такой ватагой-то? — спросил он его, буркнул: «Тухачевский!» — и сунул ему руку.
Старшой был намного моложе его, крепкий, с твердыми узловатыми пальцами. Их силу Яков почувствовал сразу же, здороваясь с ним. У него было невыразительное заурядное лицо, но в глазах метался какой-то шальной огонек.
— Василий Поярков! — пожал ему руку незнакомец. — На Лену, в Якутский острог, город ставить.
— А-а! — понимающе промолвил Яков. — Не иначе походом куда-то собрался?
Поярков согласно кивнул головой.
— А ну пойдем, Василий, ко мне, я угощу тебя! — потянул Яков за собой его к своему обозу, не в силах пройти мимо нового человека, не выпытав из него чего-нибудь интересного.
Они уселись тут же у ямской избы на сани, выпили водки. Она всегда была у Якова про запас, разговорились. И новый его приятель поведал ему, что особым указом государя послали их в Якутск, чтобы оттуда идти ему походом на Алдан, затем перекинуться волоком на Чию и выйти на великую реку Чирколе.
[81]
— На той Чирколе-реке гора есть, а из нее серебро прёт! И та река, говорят, к морю ходит…
— Да-а! — вырвалось у Якова, пораженного размахом похода, выпавшего на долю вот этого невзрачного обыкновенного письменного головы. — Повезло тебе, Василий!
Поярков занятно растянул рот, осклабился: «Не говори гоп — пока не перепрыгнешь!»
Попутчики оказались развеселыми и беспокойными, и по первому-то времени с ними было интересно идти одним обозом. Но потом их буйные пьяные загулы и раздоры из-за подвод на ямских заставах изрядно надоели всем. И Яков, и князь Петр, да и другие воеводы, на святых весьма не походили: и пили, и ругались, и скандалили с ямщиками. Но им, как оказалось, было далеко до казаков, вот этих казаков, неизвестно где набранных, но уж точно сосланных туда, в Якутск, на службу. В Тобольске этот этап казаков догнал новый воевода Якутска Петр Головин, под начало которого они как раз и шли. Путь им предстоял еще не близкий. Они, почитай, его еще и не начинали. Не надеялись они добраться до своего места службы и следующей зимой, поэтому всегда были готовы остановиться там, где их прижмет непогода.
