Марал смотрел куда-то вперед и был, как видно, настроен воинственно… А его подружка-то!.. О Боже! Сама пугливость явилась на солянку!..
И Якову показалось, что маралуха посмотрела в его сторону: немного вверх, на сидьбу, где сейчас тихо посапывал ничего не подозревающий об этом явлении ротмистр.
И почему-то у него в памяти всплыла первая жена, покойница Матрёна, и давно уже умершие его дети от нее, его родной Смоленск… И опять у него перед глазами появился его младший брат Матвейка, тоже давно ушедший из этого мира.
И не поднялась у него рука разделить вот эту пару…
Луна снова исчезла, стало темно, хоть глаз коли… Когда же она опять бесшумно заполнила светом полынью между облаками, то там, где только что стояла эта пара, уже никого не было… Все это мелькнуло как сон, как тень…
И Яков, чтобы не закричать от какой-то странной боли, сдавившей тисками грудь, уткнулся лицом в свеженарубленный лапник и стал жадно вдыхать его терпкий смолянистый запах, чувствуя, как он необыкновенно пьянит, а по телу пробегает мелкая дрожь.
Ротмистр так и проспал всю ночь. Уже под самое утро, когда только-только забрезжило, Яков тоже уткнулся от усталости головой в хвойные ветки и задремал всего лишь на мгновение…
Проснулся он, когда в его сознание вошел какой-то необычный звук. Он вздрогнул, вскинул голову, и его глаза тут же вонзились в представшую перед ним картину… В предрассветной мгле, напротив их сидьбы, на ветках громадной ели стоял глухарь, а рядом с ним присела курочка. Похоже, ноги не держали ее от вида его, красавца, и, должно быть, мастера петь заливные песни… Ах, как же она смотрела-то на него, на петуха, который голову свою ведь потерял, и пел, пел песню, увлекая ей подругу простодушную, рулады выводил, пускался в трескотню, там будто щелкали сверчки… И щелкал, щелкал он, а вот и зашипел, словно весь выдохся в любви…
Проснулся, разбуженный этой же песней, и ротмистр, открыл рот, увидев тоже эту парочку.
Яков приложил к губам палец, чтобы он не шумел. Затем он махнул рукой, мол, не надо, черт с ним, когда ротмистр кивнул головой на дробовик, лежавший тут же рядом с ними, захваченный ими на всякий случай.
Ротмистр был человеком без лишних, мешающих жить эмоций. Ему, как видно, быстро надоело эта созерцание, он сладко зевнул и показал пальцами Якову: мол, раз тебе не хочется трогать птиц, то хотя бы давай сваливать отсюда, ночь-то прошла без дела.
Они сползли задом с сидьбы, прячась за ветками сосны, чтобы не спугнуть эту парочку, и ушли с солянки.
Этой ночью опять повезло Федьке и Кобыльскому. Они завалили кабаргу, редкую для этих мест гостью. Вывозили ее на лошади к избушке по тропе, за много лет протоптанной Федькой вдоль его плашек, настораживаемых зимой на соболя. Эти плашки расположились цепочкой, на расстоянии друг от друга в два-три десятка саженей по склону горы. Цепочка эта начиналась неподалеку от избушки, тянулась на несколько верст огромной петлей и заканчивалась тоже у избушки. Сколько плашек у него было? Федька пробовал сосчитать как-то раз их, но сбился со счета и плюнул на это занятие. Он знал только, что их было где-то за две сотни…
Уезжали они с зимовья тоже скучно. Не было князя Петра, некому было гнать лошадей по узким таежным тропинкам, залихватски гикать во все горло, да с барабанным боем, как будто он вел за собой ратников. Успокаивались они обычно за версту от людных мест и из тайги выезжали степенно, как настоящие зверовщики, показывая этим, что боятся разгневать хозяина тайги… Но они-то сами знали, как хамят в его владениях. Ни князю Петру, ни тому же Федьке или Якову, тот хозяин не мог ничего поделать. Они сидели на государевых окладах, и промысловая удача не задевала их.
Яков вспомнил князя Петра, почувствовал, что к горлу с чего-то подкатил комок. И он, все еще под впечатлением от ночного видения, ударил в барабан, притороченный к седлу, выбил размеренную дробь, разгоняя скуку у других. Здорово!.. Научился, в своё время, под Смоленском, в войске князя Дмитрия Черкасского.
«Трр-аа, трр-аа!.. Тра-та-та!» — понеслось для здешних мест чужое эхо, расшибаясь о сосны, путаясь в густых зарослях черемушника и распугивая всю живность этой странной для здешних мест новизной.
Снятовский наддал каблуками по бокам своей лошадки, отпустил повод, по-молодецки взвыл, подражая шведским рейтарам, идущим в атаку: «Аа-а!..»… За ним припустился Федька, затем и Кобыльский. Даже Гришка затрусил следом на своем вялом жеребчике, который сразу раскачался из стороны в сторону, да так, что, казалось, размахом его низко отвисшего живота вот-вот его же самого и выбросит с тропы; у него что-то внутри екнуло, ухнула утроба, испустив смрадный дух, и он затрусил… А казалось — не сможет.
С сосны сорвалась перепуганная этим шумом летяга, мелькнула тенью над головой Якова, далеко спланировала, шлепнулась на крону пихты и исчезла там среди веток.
На широкую утоптанную дорогу, петляющую по берегу Киргизки, они, угомонившись, выехали шагом.
* * *
К зиме в Томске появился новый воевода, князь Семен Мосальский-Клобуков. Он сразу взялся рьяно помогать Тухачевскому и здорово удружил ему: послал на «киргизский рубеж» все того же Ваньку Верхотурца, чтобы тот уговорил Ишея не помогать «воровским» киргизским князькам. И весть о походе Тухачевского дошла до киргиз, почитай, за целый год.
А к весне из Москвы на челобитные казаков пришел ответ: воеводам Томска разрешили выдать казакам хлеб из городских запасов. Казаки получили его, но тут же ударили новой челобитной о денежном жаловании из Томской казны. Получив и его, они снова написали челобитную, что «собирались было в поход… друг у друга занимали… одолжали… поднимались на государеву службу… обнищали……. И опять они стали ждать, теперь уже жалования, которое, по слухам, шло из Тобольска… В общем, они обосновались в Томске надолго, и выгнать их в поход оказалось не так-то просто.
Но все же это удалось.
Из Томска Яков выступил всей своей конной ратью как раз на день Акулины. Перед этим он отправил хлебные запасы для своего войска на дощаниках водой, вверх по Чулыму. С ними ушел томский боярский сын Васька Прокофьев с четырьмя десятками служилых.
И повел Яков свою рать «сухим» путем, каким уже ходил однажды, когда возвращался из «мугал». У Баимского улуса, на перевозе через Кию, где он когда-то бросил одного бедного Дружинку, он встретил Ивашку Грызова: тот шел с калмыцкими послами от Курчак-тайши.
Яков затащил его к себе в палатку, налил ему чарку.
Грызов выпил ее, солидно, по киржацки скупо. Кашлянув, он потянулся к закуске, все также степенно, будто осмысливал каждое свое движение.
— Яков, мы прошли киргизскую землицу, — наконец, заговорил он. — И знать бы тебе: там собралось с тыщу киргизских куячников. Да за Омахан-рекой стоят маторцы и тубинцы, напротив устья Уйбата… Плавиться думают на сю сторону, к киргизам на помощь.
Он многозначительно посмотрел на него, почесал затылок заскорузлыми пальцами.
