Яков распорядился погрузить ясырь и захваченную добычу на верблюдов, а половине казаков велел спешиться и встать в строй с мушкетами. Но казаки с атаманами и сотниками стояли хмурыми, не двигались, не глядели на него. Тогда он сам пошел по рядам служилых, подтолкнул одного, другого:
— Мухосран, давай — прыгай с коня!.. И ты, Гришка, тоже! — подошел он в первую очередь к вчерашним крикунам, чтобы наказать их: пусть потопают пешком.
Казаки все же встали с мушкетами за верблюдами и, прикрываясь ими с двух сторон, пошли пешим ходом прямо на куячников, загородивших им дорогу. Те сразу же загарцевали, стали пускать стрелы в их сторону.
В ответ казаки открыли огонь из-за верблюдов. И передние ряды куячников слетели с коней. Остальные рассыпались по степи, ушли галопом за пределы выстрелов и там, вдали, снова затасовались, собираясь в кучки.
Три дня поднимались они вверх по левому берегу Уйбата, отстреливаясь от кочевников. И все эти три дня куячники появлялись то с одной стороны, то с другой, скакали на виду у них, шли позади, а то прятались по оврагам, надеясь на какую-нибудь оплошку казаков.
Колонна Тухачевского, из каравана верблюдов, табуна коней и обоза, вытянулась более чем на версту. Внешне она казалась уязвимой, но кочевники так и не смогли ничего с ней поделать. И вот на четвертый день она добралась до верховьев Уйбата. Впереди начиналась тайга. Совсем близко была развилка дорог, где слева в Уйбат впадала речка Бюра, и там шла дорога на север, в Кизылы. Другая дорога, протоптанная вдоль Уйбата, уводила на перевал. За ним брала начало речка Терен-су, впадавшая в Томь, а та несла свои воды под Кузнецкий острог и далее к их родному Томску.
Ишей, видя, что Тухачевский ускользает от него, послал к нему своего улусного, известного всем в Томске Енечку.
— С чем пришел, Енечка? — весело встретили его казаки, обступили как старого знакомого, задергали за потертый ордынский армячок.
— Ишей хочет говорить с тобой! — сказал Енечка Якову, настороженно поглядывая раскосыми глазами на казаков, на этих пропащих, изворотливых, умелых воевать. — Одного тебя хочет! Толмача возьми — выезжай в поле!
— Ладно, передай: согласен! — похлопал Яков оробевшего киргиза по спине и выпроводил его из лагеря.
Он взял с собой толмача и выехал на встречу с Ишеем.
— Яков, верни детей, жен верни, улусных верни! — взмолился князец. — Всех уговорю — шерть дать!.. Не продавай, не крести! Вспомни — трубку курил! Мирно надо, шибко мирно!..
Вид у него был далеко не тот воинственный, каким он был всего четыре дня назад. Его медное лицо просительно скривилось, потускнели темные лукавые глаза, и он весь даже перекосился в седле.
— А ты миром встретил? И сколько клятв давал в прошлом: не ходить в набеги!.. Легкое слово твое! Что ветер в степи!
Но Ишей не слышал его, твердил все то же, бормотал, как шаман, призывал Эрлика и его курмесов на головы русских казаков: «Эрлик придет — худо будет!»
— Оставь его! — отмахнулся Яков, раздражаясь на этот пустой разговор и на Шея, который не хотел уступать, не умел, не знал, что это такое, и сейчас его обещания — просто уловка; известно, во что обходится тому, кто поверит киргизам на слово…
Ишей, видя, что воевода не верит ему, взмолился: «С улусом пойдем, с тобой пойдем, в Саяны пойдем, острог будешь ставить!»
Яков отрицательно покачал головой.
«Он шелковый, пока заложники в руках!.. Хитер! Ведь там, в Саянах, вдали от острожков, всех перебьют!»
— Пустил бы я казаков на твои улусы ночью, когда они просились, и они бы высекли всех твоих, под чистую! — зло закричал Яков. — Вот этого ты не понимаешь! И не верю я тебе! Переведи ему! — велел он толмачу. — И поехали: все и так ясно!
Он вернулся в свой лагерь. А на следующий день по лагерю разнеслась весть: «Московский хочет отдать ясырь Ишею!»… И в лагере полыхнуло волнение…
Ясырь, мягкая рухлядь, кони и скот — все считалось, по неписаным законам, добычей казаков, если было захвачено ими на бою. И сейчас воевода посягал на эту их добычу — вел с Ишеем о ней разговор, как проболтался об этом тот же толмач — только из-за того, что ему нужно было поставить здесь острог. Но вот острог-то им, здешним казакам, был тут как раз и не нужен. Им нужна была свободная от чьей-либо власти порубежная земля. На ней они, вдали от воеводских глаз, торговали водкой и заповедными товарами, разживались у ясачных мехами, сваливая его недоборы на тех же киргизов. И у них не было желания ставить сейчас острог, когда они захватили огромный кусок ясыря, отяготились добычей.
Первыми возмутились тобольские казаки. Послышались крики и среди кузнецких казаков: что тут-де, рядом, есть дорога на их острог, крепкая, дойдут без оплошки. И Яков понял, что сейчас вся масса казаков, подстрекаемая горластыми, побежит туда. И он быстро вывел из лагеря своих тарских казаков и перекрыл ими дорогу. Тобольские же и тюменские казаки, а за ними и татары, заметались по лагерю, стали хватать с телег награбленную рухлядь, вьючили ее на лошадей, во всю ругая воеводу.
Яков бросился туда, к ним. Заметив среди этой массы Бурлака, он закричал ему, надеясь на его помощь: «Бурлак — одумайся!»… Но того, как волной, подхватил людской поток и потащил тоже за собой. Яков сорвал голос и уже не слышал сам себя в сплошных криках, злобной брани и ржании коней. Заметил он, что вместе со всеми побежали и те, кому он доверял… А среди них был и Гришка Пущин…
— Будешь писать на нас?! Ха-ха-ха! — раздался рядом с ним насмешливый голос, мелькнуло рябое лицо Мухоплева, он тряхнул рыжими кудрями. — Пиши, пиши! Ты и раньше писал! А что из того!
Хохот, крики, издевательства, плевки в его сторону… И вся эта масса двинулась на его жиденькое оцепление, без труда смяла его. И он увидел, как подводы, груженные награбленным, устремились на кузнецкую дорогу, гремя котлами, пищалями, железными наручами, увлекая за собой и тарских казаков из его оцепления… Вскоре все это скрылось из вида…
Яков еще какое-то время продолжал все также возмущенно махать руками вслед беглецам. Наконец, он опустил их и окинул подавленным взглядом опустевший лагерь.
«Почему он-то здесь?» — подумал он, заметив ротмистра Снятовского, и прислонился к телеге, с которой беглецы стащили всю рухлядь.
И вдруг он почувствовал, что какая-то сила сдавила ему грудь, прихватила сердце и потянула вниз… Он побледнел, присел на какой-то вьюк тут же рядом с телегой.
— Елизарка, подойди сюда, — тихо позвал он своего холопа, собиравшего вместе с другими его холопами опрокинутые на землю котлы и вьюки с крупой. — Позови-ка ротмистра, — попросил он его, сам не в силах даже громко говорить.
Пока Елизарка ходил, он отдышался. И когда Снятовский подошел к нему, он велел грузить все на коней и уходить отсюда.
— Да никого же не осталось! — удивленно воскликнул ротмистр. — Твои холопы, да вон еще те! — показал он на лагерь, где копошились четыре или пять серых фигурок, что-то собирали на земле, вытоптанной так, будто здесь пронесся табун диких лошадей.
