— Иван, если Ишей узнает, что мы остались одни, то сам понимаешь, что будет! Давай-ка уходить отсюда поскорее! — забеспокоился Яков.
Они повязали на коней только самое ценное, бросили лагерь и двинулись дорогой на каменный киргизский городок. Его Яков помнил еще по прошлому. Через пять дней он подошел со своим крохотным отрядом к озеру Иткуль и там стал в месте, где была назначена встреча с Прокофьевым. Тот должен был подойти туда по Чулыму на дощаниках с хлебными запасами.
У озера он простоял впустую два дня, снялся и пошел дальше вниз по Белому Июсу. Подспудно он был уже готов ко всему. И этот очередной удар он встретил, не дрогнув сердцем. На Урюпе он распрощался со Снятовским. Его он отправил с добычей в Томск, а сам со своими холопами срубил плот и поплыл Чулымом до Мелесского острога.
За девять дней он добрался до острога. Туда в это время только-только подошел на судах Прокофьев.
Яков был уже на пределе, как сжатая пружина: тронь, и ударит, прибьет любого, если кто-то вякнет наперекор ему.
По осунувшемуся, почерневшему лицу и темным жутким глазам воеводы Прокофьев догадался обо всем. И у него хватило ума ни о чем не расспрашивать его.
Казаки молча погрузили все необходимое на два дощаника. И Яков, взяв с собой сорок человек, вышел на следующий же день из Мелесского острога вверх по Чулыму. Тоскливо прошел весь их путь по реке на дощаниках. Яков проводил целые дни в полном молчании и лишь изредка отдавал короткие команды… И только через неделю осмелился Семка Щепоткин как-то подойти к нему на стоянке, когда он сидел на берегу реки, тупо уставившись на воду.
— Ну что, Семка? — похлопал он казака по его тугой мощной шее, которой тот обычно бахвалился, и он как-то пытался согнуть ее еще в «мугалах», но так и не согнул. — Опять со мной в походе?
— Ивашка Павлов еще тут, Федькин зять, — улыбнулся щербатым ртом Семка.
— Да, заметил, — бросил Яков, отвернулся от него и снова стал смотреть на реку, на заходящее багровое солнце. И почему-то вспомнилось ему вот такое же багровое солнце, когда он сидел с братом Матвейкой на краю рва под стенами осажденной Смоленской крепости. Тот же только что огорошил его известием о смерти его жены Матрёнки и матери. А он не знал тогда, что видит и его-то в последний раз… «Прошло тридцать лет, а солнце все такое же!» — почему-то удивленно подумал он…
«И эти бы сбежали тоже!» — возвращаясь мыслями из прошлого опять сюда, на берег таежной реки, посмотрел он на казаков, с которыми когда-то ходил к Алтын-хану. Сбежал ведь только что от него тот же Гришка Пущин, хотя не раз ходили на «солянку» его брата, вместе пили. И тот, бывало, чуть не клялся ему в дружбе до самой смерти… «А вот потянуло наживой — и все забыл!»
— Иди, иди, не видишь, что ли: человеку не до тебя! — сердито заворчал откуда-то появившийся Елизарка, отгоняя от хозяина казака.
«Сломали мужика!» — сочувственно покачал головой сердобольный Семка, отходя от воеводы.
До слияния Черного и Белого Июсов дощаники шли четыре недели. Затем еще пять дней они поднимались по Белому Июсу до озера Сызырым, где Яков присмотрел место под острог.
После того жесткого разговора с Яковом, Ишей удрученным отъехал к своим. Затем он откочевал со всеми киргизскими князьками далеко на юг, в степи. Он даже не мог предположить, что в лагере русских может быть что-нибудь такое, что произошло. И маленькому отряду казаков никто не мешал ставить острог. Но не хватало рук, поджимало время, на носу была зима. И Яков сам становился рядом с казаками, брал в руки топор и махал им с утра до вечера: заваливал и ошкуривал лесины, таскал на горбу бревна, делал углы в охряпку и вечером падал без сил на лежак.
Острог срубили с большой проезжей башней. Поставили они еще башню со стороны бора, из которого таскали на себе лес на постройку. Зелейный погреб и амбар они устроили в подклети третьей башни, срубленной тоже на углу острожка. Ни на что другое у них не хватило уже сил. И они решили зазимовать так, поселившись в башнях, на верхних ярусах. К зиме один дощаник они волоком перетащили с реки за стены острога, а доски и скобы с другого дощаника пустили в дело. На большой башне они снарядили две пушки со свинцовой картечью. А та башня, что была у бора, ощерилась туда, на темный бор, медным жерлом другой пушки, выглядывавшим из амбразуры.
И когда встал Ачинский острог, ожил и Яков, оправился, почувствовал опять во всем теле силу, прошла хандра, вернулась уверенность и злость… И в Москву, в Томск и Тобольск пошли его отписки о «воровстве» казаков в походе, непослушании, бегстве из «киргиз» и о его оскорблении, как воеводы. Он писал, чтобы прислали служилых, сменили тех, кто ставил острог. Жаловался он и на то, что в остроге осталось всего полторы чети ржаной муки и две чети толокна в казенную меру; да людей совсем нет, и если придут киргизы, то в напуск посылать некого.
К зиме в острожек из Томска пришли годовальщики, всего восемь человек, и привезли хлеб. Казаки в острожке приободрились, а Яков послал в Томск, к Мосальскому, Афоньку Черкасова: он просил хлебное жалование служилым на следующий год. Князь Семен сразу же откликнулся на это. Он собрал в съезжей два десятка казаков и дал им команду идти с обозом в острожек. Но те тут же, в съезжей, скопом заявили, что к Якову не пойдут до указа из Москвы, куда тот писал на них об измене, послав с грамотой своего человека, ротмистра Снятовского.
У тех же, кто сбежал от Тухачевского, по дороге в Томск попадали все верблюды. Потеряли они и табун лошадей. В пути у них поумирали многие пленные, а довезли они в полной сохранности только меха, пищали и наручи. Все это они поделили между собой, и на круг вышло у них на брата по 12 рублей. При этом о тех, кто пошел на дощаниках с хлебными запасами, никто и не вспомнил. И строители Ачинского острога послали челобитную государю на своих товарищей: надули, мол, те их, условились-де они на войсковом круге, что получат тоже свой пай из добычи. И только на том-де они согласилась везти хлебные запасы.
Заявившись в Томск, те беглецы подали челобитную и в ней расписали о своей службе на бою с киргизами. И когда, мол, воевода ушел от них неведомо куда, захватив с собой всю мягкую рухлядь и ясырь, то им, бедным, ничего не оставалось, как только сбрести в Кузнецкий острог, чтобы не быть побитыми от киргиз. И снова, плачась об оскудении на государевой службе в «киргизах», они стали просить жалование. По этой челобитной Пронский послал из Тобольска в Томск тобольским, тюменским и тарским казакам их хлебные оклады за этот год и на год вперед. Беглецы получили их и, когда князь Семен велел им возвращаться обратно к Тухачевскому, подали новую челобитную, в которой отписали, что служить государю рады, но к Якову идти им «немочно»…
К этому времени из Тобольска пришло денежное жалование, и беглецы, получив и его вперед, снова принялись за старое: служить-де в «киргизах» согласны, опричь с Яковом.
Тогда князь Семен с Кобыльским собрали беглецов у съезжей и объявили им, чтобы они сами выбрали голов, под началом которых согласны были идти.
