Федька помог ему поднять захмелевшего Якова, и они потащили его к воеводской, где тому выделили закуток, чтобы было где переночевать. Елизарка всегда был рядом с Яковом, под рукой, возился с ним как с маленьким, когда он вот так, бывало, прилично набирался.
Глава 17. Мангазея
В Таре Яков задержался недолго: уехал сначала в Тобольск, там встретился с Пронским. Тот обещал ему поддержку, если с ним будет что-то недоброе за историю с этим походом. И он уехал дальше, в Москву, куда его вызвали по сыску дела о его походе.
В Москве его дело затянулось надолго. К тому времени закончился срок его воеводства в Таре, и он уже не вернулся туда.
Во время жизни в ссылке его тянуло в Москву, думалось, приедет, заживет как все: будет время заняться семьей, двором, а теперь еще и поместьем; оно тоже требовало внимания и сил. Но вот появилось то долгожданное время. Он целыми днями оказался предоставленным самому себе и затосковал. Непонятное что-то навалилось на него, все вроде бы есть: и семья, и поместье, и время… А вот хоть караул кричи от тоски и еще от чего-то…
Аксинья, видя, как сохнет, мается муж, пропадает без этих чертовых походов, киргизов и калмыков, повздыхала и посоветовала ему сходить к Пронскому. Князь Петр тоже вернулся уже с воеводства из Тобольска и стал, как поговаривают, вхож во дворец, к самому государю, и может чем-то поддержать его, Якова.
— Я уж тут сама как-нибудь управлюсь с детьми, — опустила она голову, чтобы не показывать мужу глаза и в них тоску от частой жизни в одиночку. — Да, мне не легко тут одной! — вырвалось у нее, она всхлипнула, вытерла ладошкой лицо, подняла голову: — Все, Яша, я больше не буду, не смотри на меня так! — торопливо проговорила она, заметив глубокую складку у него на лбу.
— Нет, теперь поедем вместе! — твердо заявил он. — Возьмем и Ваську. Нечего ему тут…
Он запнулся, хотел было что-то сказать о службе сына при дворе, но не сказал.
Князь Петр снова помог ему. А может быть, тут время сыграло на руку ему: в ночь с 12 на 13 июля 1645 года, на день собора Архангела Гавриила, скончался первый царь Романов. И его сын, юный государь Алексей Михайлович, как положено было всем новым правителям, простил все прегрешения своим подданным.
«Сколько же я пережил царей-то? — подумал Яков, посчитал: — Этот уже пятый!.. А если прибавить и Федора, то — шестой!» — вспомнил он, что, когда ему было всего двенадцать лет умер царь Федор, боголюбивый, и его мать, женщина сердобольная, тогда сильно плакала; о других же не убивалась…
Через год, стараниями все того же князя Петра, его прибрали указом государя воеводой в далекую северную пушную столицу Сибири, в «златокипящую» Мангазею, на смену князю Ухтомскому. Но только еще через год он смог выехать туда со всем своим семейством и неизменным холопом Елизаркой. Там он рассчитывал пробыть обычный воеводский срок в четыре года.
До Мангазеи они добирались через Обдорский городок. Там они погрузились на судно и шли в караване таких же судов сначала Обью, затем Обской губой, или как прозвали ее за беспредельные размеры и непостоянный нрав лихие ушкуйники «морем Мангазейским». Потом они двинулись вверх по Тазу, где их сопровождали в пути белые ночи и все та же тундра, серая и невзрачная, и лишь редко росли по берегам чахлые деревца. Строевой лес, сосна и ель, начался под самой Ман-газеей. Туда они добрались только в первых числах августа. А когда они ступили на берег, то время комарья, мошки и всякой нечисти уже прошло.
Город его нового воеводства стоял на правом берегу реки Таз и выглядел, к его приятному удивлению, большим, ничуть не меньше Томска, а уж тем паче Тары. Сначала, идущих с низу по реке, встречает крепость на невысоком возвышении. Она протянулась одной стеной по берегу на три десятка саженей. А там, за крепостной стеной, скрывался его воеводский двор, съезжая изба, тюрьма и караулка. Из-за стены должны были выглядывать и маковки Троицкой соборной церкви, но почему-то были не видны. Дальше же, за крепостью, тянулся пустырь. На нем стояли еще две церковки: Успенская, как раз напротив проезжей крепостной Спасской башни, и Михаила Малеина, заступника всех сибиряков, почитаемого ими больше всех других святых за простоту в обличье и мягкий взгляд. За церковками, по берегу реки, раскинулся посад, открытый всем ветрам. Все здесь продувалось ветром по долине, низменной и заболоченной. А за посадом была песчаная коса, затем речушка Осетровка. И где-то там, Яков знал уже, намного выше по Тазу в него впадала речка Волочанка. Она брала начало из озера. Туда все шли на судах, потом по волоку тащились на другую Волочанку-речку. А та несла всех путников до Туруханки, которая, подхватив в свою очередь их, долго крутила на поворотах всех жаждущих пушнины, чтобы в конце вбросить в могучий Енисей.
«Вот и накаркал тебе Жеребцов!» — сойдя на берег, вспомнил Яков о том, как странно сбылись слова окольничего, когда-то брошенные ему вроде бы вскользь в осажденном Троице-Сергиевом монастыре…
И хотя издали, с реки, крепость смотрелась внушительно, вблизи она производила удручающее впечатление. Пять лет назад по ней прокатился опустошительный пожар и выжег воеводский двор. Сгорела и Троицкая церковь. Прогорели и рухнули также две крепостные стены. Уцелела только караулка и тюрьма. После пожара кое-как подладили съезжую, но она была и так ветхой. Давыдовская башня, которую в свое время возводил Давыд Жеребцов, уцелела, хотя рядом с ней полностью выгорел воеводский двор.
Еще в Москве князь Петр предупреждал его, что там было кое-что порушено на сшибке воевод, Андрея Палицына и Григория Кокорева, да был-де еще пожар. Посадские и зверовщики как-то еще обжились мало-мальски. А вот гостиный двор и государевы амбары как были разрушены обстрелом из крепостных пушек воеводой Григорием Кокоревым засевшего там своего товарища, воеводу Андрея Палицына, так разрушенными стоят и до сих пор… И Яков вспомнил, что видел, давным-давно, того самого Андрея еще под Смоленском, в стане короля, в числе посольских с его дядькой, Авраамием Палицыным, келарем Троице-Сергиевского монастыря. Выглядел человек как человек. А вот на тебе!.. До чего же доводят распри между первым и вторым воеводой… «Хорошо, что я-то здесь один!» — подумал он, что правильно сделал и не согласился иметь рядом второго воеводу, которого ему навязывали в Сибирском приказе.
На все это, что они увидели, Аксинья не сказала ему ничего. Но он видел, что она тоже не ожидала такого. Она ехала, думала устроить двор как двор, а тут, оказывается, придется жить на посаде, на чужом дворе, на чужом месте. Правда, хозяева двора были приятные люди, отдали им большой жилой дом, сами же переселились в избу поменьше, тут же на дворе. Двор этот Якову снимала казна. Привез он с собой из Москвы еще и грамоту, из Сибирского приказа, не от Лыкова. Прошел уже год как тот умер, его место занял князь Никита Одоевский. А в той грамоте предписывалось отстроить в крепости в первую очередь воеводский двор…
Васька обошел с Гришкой и Гаврюшкой их новое жилье.
— Славно, жить можно! — решительно заявил он, чтобы поддержать отца, которому, как он заметил, нелегко было начинать вот с этого воеводство.
