Уже два десятка лет земля на две версты вверх по Киргизке и на версту по берегу Томи принадлежала монастырю по жалованной грамоте еще царя Михаила Федоровича: эту грамоту монахи выпросили у него. С монастырского невода не брал государь и пошлин тоже. С тех пор монахи обжились, завели овощной огород, сенные угодья, приличным стадом выгоняли на поскотину коров, быков и коз. Разводили и продавали они также коней, как своих, так и пожертвованных богомольцами.
Ворота святой обители были наглухо закрыты. Здесь неприветливо встречали гостей.
Но Федька был тут свой человек и знал уже, что и к чему. Он выбрался из саней у ворот и застучал рукояткой сабли по толстым тесовым доскам: «Эге-ей, хозяева! Что днем-то заперлись!»
Ему открыли. Угрюмого вида молодой послушник оглядел его с ног до головы серьезным взглядом.
— Чего пялишься! — пробурчал Федька, отстранил его с дороги и уверенно прошел за ворота на монастырский двор, ведя за собой коня. — Где отец Ефрем?!
Но послушник молчал: лишь холодно взирал на Федьку худой и аскетизмом вымученный его лик.
— Федор! — послышался голос от избушки, которая служила трапезной, и оттуда к нему засеменил игумен, снег чистый, без пылинки, подметая полами длинной рясы.
Федька оставил свою подводу послушнику и пошел навстречу игумену. Подойдя к нему, он поздоровался с ним, но голову пред ним он не склонил, а только крепким рукопожатием сжал его сухую ладонь.
Вообще-то, Федька верил в Бога. Но его наместников здесь, на земле, он не уважал и не поставил бы и алтынника на эту братию, которую он, кажется, в Сибири всю перепоил. А трезвенников сюда Господь, по-видимому, просто послать забыл.
Отец Ефрем почему-то обрадовался его приходу и сразу же потянул его к себе, в свою келейку, взахлеб попискивая от удовольствия: — Что ты там с ним говорил-то? Ха-ха!.. Он же глухонемой! Ха-ха!
— А-а! — равнодушно протянул Федька, заходя вслед за ним в его чертоги.
Отец Ефрем был намного старше Федьки, но здоровьем и силой Бог не обидел его, он был еще крепок. Когда-то Ефрем ходил в казаках. Федька был тогда еще пацаном. Да и как ему забыть кота макуйли и Ефремкин погреб, где он искал того кота…
— Что, и сюда за котом? — засмеялся отец Ефрем, начиная всякий раз с этого при их встрече.
Федька заворчал, мол, ладно, будет тебе…
— Я зачем пришел-то до тебя, — начал он. — Ты слышал, поди, уже, что высылают меня, на вечно. В Якутск!.. Поэтому я тут все продаю. Обители же отпишу свою деревеньку, что на протоке Иштан, в дар. И коли будет нужда, приду хром, слеп, аль скорбен, так было бы где преклонить голову напоследок, в сем божьем доме!.. Так что, Ефрем, давай оформляй вкладную. Зови келаря!
Отец Ефрем засуетился. Не часто делали вклады в его обитель. А тут на тебе! Уже другой вклад за неделю, и все от тех, из ссыльных.
«Это хорошо! Побольше бы!.. А чего побольше бы?.. Вкладов или ссыльных, битых государем!»…
Он отмахнулся от этой нехорошей мысли. Важнее было то, что он слышал. А слышал он, что место у Федьки там доброе, курья богата рыбой, и луг на острове с сенокосными угодьями…
Пришел келарь Иона. Вкладную запись оформили быстро. И Федька тут же приложил к ней свою руку.
— Ты что на Пролубницу-то
[82] пришел? — спросил отец Ефрем Федьку, вопросительно заглянув ему в глаза. — Она же, матушка, покровительница всем раскаявшимся, блудникам и блудницам… Хи-хи-хи! — захихикал он, потирая руки, затем потащил Федьку из игуменской к трапезной, маленькой рубленой избушке, уютно убранной внутри.
— Пойдем, там выпьем, — тихо зашептал он Федьке и оглянулся на келейную. — Здесь грех, грех!
— Да?! — удивленно вскинул Федька вверх брови, думая, что Ефремка разыгрывает его. Уж он-то знал его хорошо.
На мгновение он задумался, затем засмеялся:
— Ладно, брось заливать! Ты вот заходи как-нибудь. Отменную настоечку моя Танька настояла на чернике. Ох, зараза, и добрая же получилась!
Он выпил с игуменом водки. Они разговорились. Ефремка почему-то вспомнил прошлое, как он попал в игумены, из казаков-то…
— Скучно жить, Федька, стало! — признался он. — Что ни день, все то же.
— А тут?
— Э-э, тут иное! Вот встанешь утром рано-рано — и все уже осмыслено! А там что?..
Ефремка постригся давно, уже более четверти века назад. Толчком к этому послужила смерть его детей. Они умерли как-то разом, в поветрие. А затем было еще и бегство его жены, Акулинки, с каким-то казаком. По слухам, та живет и по сей день за тем казаком в Красноярском остроге. Но постригся он не из-за того, что потерял ее.
Вроде любви, аль там, как говорят, прилепился к ней, как репей к заднице. Хи-хи! Не-е!
Тут было иное. Подумал он, покумекал, и набрел на мысль, что все здесь, в здешнем мире, в том числе и служилом, тлен, самый настоящий. И скучно ему стало от этой мысли… А что будет с тем кладом его таежным? Если умрет сам, то прахом пойдет: ни себе, ни людям. А то, еще чего доброго, достанется какому-нибудь лихому человеку… Куда не кинешь мысли — везде плохо… Помаялся он вот так, помаялся и пошел в обитель Успения Пресвятой Богородицы. Но вклад принес туда малый, чтобы не искушать старцев. По себе знал: как увидит золото или серебро, так дуреет… Постригся он и вроде бы попервоначалу-то, ничего… А потом пригляделся… Мать честная! Там то же самое, что у казаков, только прикрыто черной скуфейкой. И стало ему жалко даже того малого вклада, что принес в обитель… Старцы-то оказались слабы, по мирскому жили, не в обители, на посаде, да в деревеньках, благо, по Сибири баб мало было…
— Одно слово — что старцы!.. Двое из их братии как-то раз не поделили женку: служилый в заклад оставил, к государю собрался. Так порезались ножами! Слава богу, не до смерти…
Пожил он в обители, и стало ему опять скучно: не то место, душа не принимает. А тут еще грамота пришла от Макария, от архиепископа.
— Из Тобольску! Да все бы ничего: и раньше грамоты ругательные приходили о не старческом житье-бытье в обители. Но вот с грамотой приехал и новый игумен, Феодосий, порядки привез!.. Прежний-то, Евстратий, под стать был нашим старцам. А старцы-то, свой брат, казаки, гулящие в прошлом, да промысловики. Народ отпетый. Землю пахать, или там еще что-нибудь: ни-ни!.. И разбежались. Обитель запустела. И игумен уехал назад, в Тобольск, оттуда же куда-то на Русь святую…
И старец Ефрем основал новую, Алексеевскую обитель, поднял ее. Но как раньше он был безмерно расточительным, так сейчас, к концу жизни, стал скуп, очень скуп, был рад каждому дарителю, хотя обитель не бедствовала.
