Федька уже знал, что поднять монастырь на вклады новопостригшихся братьев было невозможно. Оттого, что соберутся в складчину нищие, вместе они не станут богаче. Тут было что-то иное… Вот это загадка!.. Государь же не даст денег на подъем неизвестному строителю. И патриарх тоже, правда, благословение — может быть. Но с одного благословения стены-то не выросли еще нигде.
— Откуда деньги-то, серебро? — спросил Федька игумена.
— Кхе-кхе!.. Бог помог!
Ефремка ухмыльнулся. На его лице, уже подернутом густой сеткой мелких морщинок, все также по-молодому блеснули глаза пройдохи, изведавшего многое в жизни.
Федька обнял на прощание уже усыхавшую старческую фигуру игумена и ушел из монастыря, похлопав по плечу сторожившего у ворот все того же немого послушника, похожего на дневную тень, доживавшую свои последние мгновения перед закатом солнца.
Глава 19. Амур
Кумарский острог стоял на левом берегу Амура, в сотне саженей от воды, на невысокой терраске, недоступной половодью. Река здесь была широкой. На полверсты, не меньше расстилалась она темной гладью перед острогом. Напротив же острога, на другом берегу, вздымались каменные утесы, похожие на глинобитные стены, покрытые зеленым мхом, лишайником и лесом, кустарником местами обросли.
Сюда, на Амур, в Кумарский острог, Федька пришел со своим полком на двух дощаниках. Полк у него был невелик, всего-то пять десятков казаков, все из Якутска. Кроме того, с ним был еще Гринька со своим дружком Потапкой, толмач, он же и проводник Сёмка Чистый и, разумеется, Акарка. Взял он сюда с собой и своего холопа Пахомку.
Стоял душный летний полдень. Куда-то спешили облака, желтели скалы у реки, все те же скалы. Над ними пара серых кречетов ходила. Они печально кого-то звали, словно потеряли тут свое гнездо.
Федька подал команду, и дощаники повернули к берегу, нацелились туда, где на плотбище копошились десятка три мужиков: тесали доски, брусья… И там же белели кокорами новенькие заложенные суда, похожие на скелеты гигантских рыб. Горой лежали оструганные доски, весь берег был завален щепками. А в десятке саженей от плотбища на громадных валунах рос свежий сруб, неизвестным назначением путая мысли всем, взиравшим на него.
На берегу, по пристани и плотбищу торчали реденько кусты, а дальше виднелся небольшой луг, за ним круто в гору уходила тайга. Там стоял стеной судовой лес, вполне годный и для острога. Чуть выше по течению справа в Амур впадала небольшая река Кумара. Широкой дельтой разбрелась она, расставила на пойме наносные острова. Она текла отдельно своей струей вдоль берега Амура, не смешиваясь долго с мутной водой большой реки… О, диво! И тут цвела, оказывается, родная, всем милая черемуха…
Люди на плотбище заметили издали на реке знакомые очертания дощаников, бросили работу и заспешили на пристань. А от острога, направляясь на берег, уже шли мужики, крутые и лохматые. И озабоченно присматривались они к тем, кого сюда послал им случай.
Да, здесь настороженным всегда был человек, здесь много вольных гуляло шайками по ничейной и пустынной реке, явившись неведомо откуда и зачем сюда…
Дощаники подошли к берегу. Казаки попрыгали на песчаную отмель, засуетились, закрепляя чалки за бревна, глубоко вкопанные в песок.
Федька тоже махнул одним прыжком через борт дощаника на берег, споткнулся о какую-то корягу, торчавшую из песка, еле удержался на ногах и выругался: «Вот черт!»… Оправив на себе кафтан, он подошел со своим десятником вплотную к людям, которые уже столпились около их дощаника.
— Федор Пущин, боярский сын, из Якутска, от Лодыжинского! — представился он плотного сложения мужику, выступившему вперед других к нему, и, как он догадался, старшего здесь.
— Степанов, Онуфрий, приказной! — пожал ему руку тот, чем-то похожий на Треньку Деева. Того Федька помнил очень смутно, еще мальчишкой был. Сургутский атаман в свое время нравился ему, своей веселостью, неряшливой одеждой. А как он одевался-то, в зеленоватогрязный кафтан, похоже, вышедший из-под руки какого-то умельца доморощенного в Тюмени, прослывшей на всю Сибирь своими хитрыми подельщиками и торговцами.
— О-о, Петр, и ты здесь! — удивился Федька и расплылся широкой улыбкой, когда узнал в мужике, стоявшим позади Степанова, Бекетова; тот каким-то образом попал сюда из Енисейска.
Он шагнул к нему, обнял его, заметил, как засветились у него глаза.
Бекетов о чем-то спросил его, и Федька, обрадованный встречей с ним, ответил и тут же стал распоряжаться.
— Выгружайте все и к ночи перетаскайте в острог! — велел он своим десятникам. — А ты, Онуфрий, дай команду поставить моих людей по избам, — попросил он Степанова.
— Пойдем сначала ко мне, поговорим, — сказал тот.
На него, на Онуфрия Степанова, скорый командный голос Федьки не произвел должного впечатления. Он был из тех, на которых кричи, хоть надрывай пуп, а он все равно будет делать то, что положил себе на ум.
Федька похлопал по спине Гриньку: «Давай, займись и ты разгрузкой!» — и пошел с Бекетовым, переговариваясь о чем-то с ним, вслед за Степановым, который двинулся со своими казаками к острогу.
— Ну и наворочали же вы! Ха-ха-ха! — расхохотался он, оглядывая следы сражения по пути к острогу, когда Бекетов стал рассказывать ему, как их острог осадило богдойское войско. А он, слушая его, от возбуждения подталкивал его кулаком в бок. Был конец мая, стояла жара, Бекетов был одет в простую рубашку, и кулак Федьки всякий раз натыкался на его бицепсы, которыми тот умело прикрывался от него.
Следы осады на берегу уже смыло половодьем. И сейчас ничего не напоминало о том, что два месяца назад здесь ходили на приступ. Но ближе к острогу еще не все исчезло… Вон там валяется до сей поры какое-то тряпье, и бревна обгорелые лежат. Лились потоки смолы горящей здесь… А вот тут, похоже, сломанные копья. Кругом виднелись головешки, а дальше, как горох, рассыпанные камни, но не понятно было, куда же их метали: в крепость или из нее…
— Ого! — невольно вырвалось у Федьки, когда они подошли к острогу, и он увидел, что тут соорудили казаки.
Такого крепкого орешка ему еще не приходилось встречать. Вокруг острога тянулся ров шириной в две сажени, да на сажень уходил он в глубину. Бревна острога стояли на валу, а по углам острога торчали быки. У рва, точь-в-точь как и в Якутске, зло топорщился «чеснок» навстречу всякому, кто пожелал бы сунуться под стены. Еще «чеснок» из наконечников стрел, поделанных как ежики, был рассыпан всюду под осенней листвой, словно там на самом деле несметным числом попрятались ежики, чтобы колоть каждого, кто пожелает наступить ногой на них… Наверху же, на стенах, болтались на ветру, как плоские скелеты, богдойские знамена, захваченные под крепостью на приступах и изодранные огнем из пушек, а ветер доделывал лишь начатое казаками… К воротам вели мостки через глубокий ров. Ворота были небольшие, вырубленные под двухъярусной башней. А в башне виднелись щели для стрельбы из самопалов по тем, кто станет подступать назойливо к воротам. Сейчас ворота были закрыты, их охраняла стража, и они сухо завизжали на петлях, впустили всех за крепостные стены и сразу же захлопнулись опять.
