Внутри, посреди крепости, стоял высокий раскат
[83], а на нем были видны полковые пушки. Саму крепость казаки возвели с двойными стенами. Между ними они засыпали хрящ, песок с мелкой галькой, и утрамбовали его. Первый же мороз схватил сырой песок, и он стал крепче стойкого гранита. Все стены у крепости были сплошь побиты ядрами: похоже, летели стрижами щепки тут из бревен. Но раны те уже исчезли, запеклись, смолою затекли под жарким солнцем… А вон в стене до сей поры сидит железное ядро, меж бревен вклинилось, торчит как бородавка…
В избе, куда они вошли, стоял на двух ножках стол, прибитый к стене, а к нему прижалась лавочка. На столе лежал, как малый сирота, кусочек черствого хлеба, со следами зубов. И там же стояла походная чернильница, валялась потрепанная кожаная сумка, из нее торчали листы пожелтевшей мятой бумаги. На столе были разбросаны еще черные перья, похоже, выдернутые из хвоста глухаря, но для письма вполне пригодные… В остроге не было подьячего. И Степанов сам корпел над отписками… А среди всего этого добра лежал кусок соленой рыбы… «А-а, это же таймень!.. Нет, вроде бы калуга!»… И мухи, тучи мух облепили стол, летают, вьются нагло и жужжат… Еще на столе, подле чернильницы, блестел медный жирник, и в избушке стояла вонь от заправленного в него рыбьего жира… Над столом же, под потолком, светились два маленьких оконца. Пол, из грубо отесанных досок, цеплялся каждому за каблуки, всем подставлял подножки: глядишь, вслепую тут же и споткнешься. Нога, однако, привыкает быстро, на ощупь ходит…
Бекетов смахнул рукой со стола мух. Расчетливо отломив крохотный кусочек от высохшей краюхи хлеба, он вцепился зубами в огромный кусок соленого тайменя. Жуя и облизываясь, он забурчал что-то, показывая знаками Федьке на стол, на рыбу, чтобы он не мешкал, брал и ел, если голоден с дороги.
Степанов молча последовал за ним.
Приход сюда нежданных гостей застал их как раз за этой трапезой. И они, бросив все, побежали на берег.
На худом лице Бекетова желваками заходили скулы, и резко обозначились морщины. Он молча сунул руку в бочонок, что стоял тут же сбоку у стола и вытащил оттуда за хвост соленого линка. Густой рассол закапал на пол и прочертил дорожку по столу, куда он небрежно бросил линка. Пластанув его ножом, он протянул кусок Федьке:
— Давай, жри! Потом поговорим!
Федька взял рыбу и стал жевать. Они поели стоя, затем уже уселись. Степанов сел на лавочку, Бекетов устроился на чурбаке у очага, а Федьке показали на лежак. Он сел, немного огляделся… Стол, скамейка, лежаки — все было рублено тут наскоро и грубо. Массивные, тяжеловесные, как кряжистые мужики из седой былинной старины, горбатые и неуклюжие, но крепкие, они вросли, казалось, в стены сруба. В углу избы валялись горой наручи, копья, куяки, три сулицы, рогатина, а на стене висела сабля. И там же самопал валялся, два шомпола и шлем стальной. К тому же с козырьком он был и еще целый, но помятый. Как видно, он уже бывал во многих драках. На берендейке болтался мешочек тощий и рог для пороха, тот был пустой. К ней прицепилась еще наструска круглая и пулечная сумка.
— Что смотришь? — спросил его Бекетов, встал с чурбака и подошел к стенке. — Она пустая! — похлопал он рукой по пулечной сумке; та сморщилась и хлюпнула противно, как будто спазмами схватило горло у злобного быка. — Свинца нет, пороха — кот наплакал! С чем выходить за стены, если опять придут богдойские?..
* * *
Сам он, Бекетов, попал сюда случайно. Три года назад по наказу енисейского воеводы Афанасия Пашкова он вышел из Енисейска в поход с сотней казаков. И пошли они на судах вверх по Ангаре, все вверх и вверх. Позади у них осталась Ангара и озеро Байкал, Удинский острог и Селенга, река большая. Они свернули в ее правый приток, он назывался Хилок. Здесь они купили у инородцев лошадей и пошли дальше по Хилку на судах уже конной тягой. А когда, наконец-то, они добрались до верховьев Хилка, то увидели там большие озера. Из одного из них как раз и брала начало вот та самая река Хилок, по которой они пришли.
И проводник, бурят, показав на озеро, восторженно вскричал с чего-то, забыв свою природную сдержанность: «Эргэнэ, Эргэнэ!»
[84]
Стоял уже конец сентября, пошли дожди, и слякоть развезло по берегам, вот-вот нагрянут холода: погода торопила Бекетова. И он, оставив половину казаков рубить острог около этого озера, пошел с остальными к перевалу через хребет.
— Цо-цо! — зацокал бурят, когда они, с трудом, все же взобрались на перевал с лошадьми, ведя их в поводу. — Однако, Ябленни-Дабан!
[85]
— Яблоневый? Ишь ты! А где они тут! — стали зубоскалить казаки, рассупонивая вьючных лошадей, чтобы дать им отдых после тяжелого подъема.
Отсюда, с высоты перевала, они осмотрелись. Там, позади, откуда они пришли, была видна долина, их тяжкий путь. Перед ними же, по другую сторону перевала, расстилалась неведомая для них страна: терялись горы в дымке, кругом была тайга и скалы; вон змейкой вьются речки, убегая с хребта за горизонт.
Отдохнув, они спустились с перевала и долго ехали вдоль какой-то речки вниз по течению ее. Эта речка вывела их к другой речке, а через несколько дней они вышли и на большую реку.
— Енгида, — почтительно поклонился проводник этой реке, поклонился он и маячившим вдали гольцам: «Енга, енга!» — и стал объяснять на пальцах Бекетову, что эта река берет начало с гольцов, поэтому и называется «Гольцовая»…
Здесь, на Ингоде, как русские перекрестили ее позже на свой лад, они срубили плоты и поплыли вниз по ней. Но не прошли они по ней и десятка верст как наткнулись на сплошное ледяное поле. Дальше вниз по реке все было забито льдом: осеннюю шугу уже сковал мороз. Пришла зима. Пришел и конец водному пути. И казаки спешно соорудили тут же на берегу небольшое зимовье. Отсюда Бекетов послал Максимку Урасова с казаками на лошадях вниз по Ингоде, чтобы он заложил на Силькаре-реке
[86] острог. Сам же он вернулся обратно на озеро Эргэнэ.
Урасов добрался за восемь дней до Силькари и там срубил с казаками маленький острожек, как раз напротив устья речки Нерчи
[87], и с этой вестью он отправил к Бекетову гонца.
Построив острожек, Урасов съездил в улус к местному даурскому князьку Гантемуру. Тот принял казаков приветливо, их угостили кумысом. Князец выслушал Максимку, когда тот сказал ему, что они намерены пахать тут землю и растить хлеб, и добродушно покивал головой, как будто одобрял их начинание. И казаки уехали от него успокоенными, что завели с соседом дружбу.
