Пришла весна и тепло, земля парила, просилась под руку соха. И казаки провели запашку под Нерчинским острожком: посеяли ячмень и немного ржицы, все это оторвав от своих скудных запасов.
А Бекетов, получив известие Урасова, ушел с озера Иргень, оставив там только два десятка человек. Он забрал по дороге казаков из зимовья на Ингоде, поделал там же плоты и приплыл со всем своим отрядом к Нерчинскому острожку в конце мая, когда Максимка с казаками уже отсеялись на своем первом поле здесь, в Забайкалье.
Лето выдалось теплое, хлеб вырос тучный, заколосился. И в эту пору, под самое жнивье, дауры князька Гантемура потоптали конями хлебные поля, а что не смогли потоптать, то пожгли. Все их улусы снялись с родовых своих кочевий и ушли на юг, за Шилку, в богдойскую землю, под власть хана.
— Вот сволочь! — выругался Бекетов, вспомнив коварство князька, которому поверили казаки.
Федька, понимая его, покачал головой, рассказал, что его тоже надували инородцы не раз вот также. Но теперь он ученый, уже не верит никому. Прошло то время, нет уже того Федьки. В каждом встречном он видел теперь только то, насколько можно было обобрать его. Он пришел к простой истине, что если не обманет он, то непременно обманут его самого… Жизнь как будто раскололась пополам и, вроде бы, сразу стала проще… «Или ты — или тебя!»…
Бекетов помолчал, подвигал машинально саблю в ножнах, глядя на него и ожидая, когда он кончит говорить, и стал рассказывать дальше…
Им грозил на Нерче голод, и он отправил казаков вниз по Шилке, на великую реку Амур: промышлять там хлеб. К тому времени Максимка Урасов, его правая рука, помощник во всех делах, уже давно ушел с его отписками в обратный путь, до Енисейска, до воеводы Афанасия Пашкова. Тот ждал вестей от него, от Бекетова, собирал рать, запасы и дощаники на дальний путь, в землю Амурскую… Но недолго выдержал Бекетов бессмысленной сидки в пустом острожке. Он бросил его и поплыл тоже вслед за своими казаками, искать Степанова в земле дючеров.
Силькарь-река — узкая, сопровождает путников подолгу крутыми скалами, обрывистыми берегами, как будто от благодушия желает зажать их в своих объятиях. Течением быстрым несет услужливо она плоты. Нрав добрый у нее, пороги не в ее характере, хотя стремнинами пугает часто.
Степанов как раз поднимался со своим войском с низовьем Амура, от устья Шингала
[88]. Там, на Шингале, он потерпел неудачу при добыче хлеба: богдойские войска вынудили его уйти оттуда. Тогда он пошел вверх по Амуру на судах и встретился на реке со служилыми Бекетова. А вскоре к нему пришел на плотах с казаками и сам атаман. Переговорив, они решили добывать дальше хлеб сообща и встать на зимовку тоже одним лагерем, устроив где-нибудь в крепком месте острожек.
— Ну, об остальном догадываешься сам, — сказал Бекетов Федьке. — Как-то поймали мы одного никанского мужика. Так он в расспросе сказал, что в устье Шингала пришло богдойское войско: великое, тысячи две, крепь ставят, против нас… Ох, а драки тут стоят!.. Но кое-что хлебного все-таки здесь, на реке, мы сыскали. С тем и зимовали… А дальше знаешь: богдойские сюда подошли, на восемь цветов знамена!..
— А где Ванька Похабов?
— Опять по Байкалу ходит! — ухмыльнулся с чего-то Бекетов. — Он же из Енисейска-то, от Пашкова, смылся ведь!
— Давайте к делу, — прервал Степанов их толки. — Ты с чем пришел? — спросил он Федьку. — И где твой наказ?
Федька полез за пазуху, достал изрядно помятую бумажку и протянул ее ему.
Степанов взял наказную память, стал медленно читать ее вслух по слогам.
Сам Федька читал не лучше Степанова. Отец его, еще когда Федька был пацаном, вдолбил ему в голову кое-какую грамоту… «Без азбуки ты, Федька, в сотники, или в полковые, не выйдешь!» — наставлял он его… И Федька здорово запомнил это, хотя еле-еле освоил писанину, чего нельзя было сказать о Гриньке. На того он плюнул и не стал тиранить его, как в свое время этим изводил его покойный отец.
Степанов прочел воеводский наказ и вернул его Федьке.
— Ну что ж, служи на Аргуне-реке, как Лодыжинский отписал! А вот с хлебом… Хм! — замялся он, подтер ладошкой нос и показал на засохшую корочку на столе, которую они с Бекетовым, похоже, оставили еще на раз поесть. — Тут сами оголодали. Вон, видишь, что жуем!
— Какой хлеб, Федор! Ха-ха-ха! — расхохотался Бекетов, и его твердый подбородок растянулся в плоский блин, выдавая натуру уязвимую, а в голубых глазах заскакали искорки. — Сами ходили на Шингал, на хлебные места! И хлеб тот на исходе!.. По Амуру богдойские пожгли деревни, а дючеров и дауров угнали!.. Ярофейка напакостил тут, — стрельнул он взглядом на Онуфрия, оценивая, как тот воспримет это поношение своего бывшего атамана. На что Степанов никак не отреагировал. Как видно, у них на этот счет злые споры были уже позади. — Всех дючерских по рекам распугал, край запустошил! А где теперь взять хлеб-то?.. Я уже не говорю о ясаке! Хлеб запасаем дракой!
— И вожей дать не могу. Нет их, — снова вступил в разговор Онуфрий.
— Разбежались все, как узнали, что ты идешь сюда! — обнял Бекетов Федьку, похлопал его по плечу. — A-а!.. Хм!.. Хи-хи!..
Федька не обиделся, но сбросил его руку со своего плеча, усмехнулся.
— Ох, Петр, Петр! Ты же заткнешь самого Уварова за пояс! А куда уж Похабову-то до тебя! — сказал он, намекая на что-то, известное только им двоим.
И Бекетов почему-то засмущался, задвигал руками, не зная, куда их приложить, отошел от него, собрал в горсть крошки со стола, бросил их в рот, глубоко вздохнул и поперхнулся: «Кха-кха!.. Тьфу ты, не в то горло пошло!»
— Во! Видишь, в два горла жрет хлеб! — съязвил Степанов. — Как тут напасешься!
Он встал с лавки, прошелся по тесной избенке, остановился подле стола, окинул его равнодушным взором.
— На рыбу нажимай! — посоветовал он Федьке. — И птицу пусть ловят твои казачки… Силками, силками!
Когда-то Онуфрий зарабатывал на жизнь себе кузнечным ремеслом, и жаром подле горна его палило долго. Вот от того-то борода и закурчавилась у него, пошла колечками крутыми, а медное лицо с тех пор так и не побелело. От этого цыганщина в нем проступила. И вот за это свое бывшее ремесло он и получил прозвище «Кузнец». Под ним его знали не только на Амуре, но и далеко по всей Сибири…
— А пороха и свинца дашь? — опросил Федька его.
Онуфрий не ответил ему, стал рассуждать вслух.
— Свои головы нечем сберечь, не только идти войной куда-то… А как острог, государеву казну отстоять, если заново явятся богдойские?..
«Ну, так и есть — зажилит!» — решил Федька.
— Ты, говоришь, срубил острожёк на Аргуне? — обратился Онуфрий к нему. — И там малых людей оставил. Пойдешь туда?
Федька согласно кивнул головой.
— А нет, так те сплывут сюда, если побоятся там зимовать.
