Онуфрий поджал губы, бросил на него равнодушный взгляд.
По Амуру бродило много промысловиков, небольшими ватагами, по пять-десять человек. Они кормились чем придется, добывали пушнину у дючеров и дауров, спускались в низовье реки к гилякам, в места особенно богатые мехами. И многие из них бесследно исчезли на этих просторах. Смерть здесь была не в редкость, с ней свыклись, и жалость притупилась, и никого уже не трогала судьба бродяг.
* * *
Сам же Онуфрий пришел сюда, на Амур, с ватагой Ерофейки Хабарова три года назад. В ней он был не из последних: товарищем, советчиком атамана, его правой рукой. В походах он показал себя по-деловому, заправлял добычей хлеба и умело собирал с инородцев ясак. А два года назад здесь объявился с Москвы, посланный Сибирским приказом, московский дворянин Дмитрий Зиновьев. Он шел маршрутом через Якутск, рекой Олёкмой, и на Тугирском волоке срубил острог. Там он оставил 50 казаков с войсковой казной: он вез свинец и 80 пудов пороха даурскому войску Хабарова. Оттуда же, с волока, он пошел с сотней казаков дальше и встретился с ватагой Ерофейки в устье Джеи
[89]. С собой он привез еще наградные золотые: то было государево жалование служилым за подвиги на только что завоеванной земле. И 300 человек из ватаги Ерофейки получили по золотому, наградному. Зиновьев пробыл на реке всего лишь месяц. Но за этот месяц он успел поссориться с Ерофейкой, когда тот отказался подчиниться ему и потребовал от него наказ, государеву грамоту на то, что он должен верховодить на этой реке. Московский дворянин вспылил, таскал за бороду лихого амурского атамана. Затем, забрав его с собой, он поехал из Даур обратно на Москву. А на Амуре он поставил приказным вот его, Онуфрия, дал ему на то наказ, чтобы он управлял всей рекой. Та объявлялась отныне вотчиной московского царя. На обратном пути, на Тугирском волоке, Зиновьев приказал Ерофейке надежно потаить в тайге весь порох и свинец, что он вез даурскому войску. Ерофейка спрятал войсковую казну, а вместе с ней и серпы, косы, железо и уклад, которые забросил сюда со своей ватагой. Он собирался на берегах этой реки, на новых землях, завести пашню… Но амурский атаман завоевался. Добывать хлеб, да и те же меха, войной оказалось проще… А тут еще Зиновьев появился… И так Зиновьев увез Хабарова в Москву. Там атамана обласкали, наградили, но на Амур уже не пустили. Его отправили в Илимский острог, воеводой, где отважный атаман, любитель сибирской вольницы, вскоре зачах на сытой службе у государя. Он, как степной беркут, засиделся в клетке на насесте, куда всегда засунут кусок мяса: летать не надо было и когти незачем точить… Онуфрий же, после ухода Зиновьева с Амура, собрал войсковой круг, и на нем решили идти вниз по Амуру: на Шингал-реку, чтобы запастись там хлебом. Они разжились хлебом на зиму и сплыли дальше, на низ Амура. Там они срубили острог и зазимовали недалеко от поселений гиляков.
Весной же, как только вскрылась река, они пошли на больших стругах вверх по Амуру и на устье Шингала встретили ватагу из 50 казаков с атаманом. Те тоже зимовали на Амуре и при этом собрали небольшой ясак.
— И вот поплыли мы весной-то, — стал рассказывать их атаман. — Да на реке столкнулись с двумя казачками. Те плыли на плотике, он неказистым был… А были разухабисты, навеселе! Хотя ни хлеба, ни хмеля не было у них. Их сюда, с волока, послал Зиновьев с наказной памятью тебе, Онуфрий… Вот эти! — вытолкнул атаман вперед двух казаков.
Казаки выглядели неважно: синевой подернутые худые лица, трясущиеся руки, туповатый и в то же время воспаленный взгляд выдавали их пристрастие к каким-то здешним травкам, из тех, что дурят голову…
— Так ты Степанов?! — спросил один из них, недоверчиво оглядывая простоватого на вид Онуфрия.
— Да! — пробурчал тот.
— Наказная память тебе! От Зиновьева!..
Онуфрий взял у казака столбец, перетянутый суровой ниткой и опечатанный сургучом. Прочитал.
Зиновьев приказывал ему готовить запасы хлеба на «больших людей», на пять-шесть тысяч человек, которые придут сюда войском.
— А где остальные? — спросил их Онуфрий. — Тут же, по наказной-то, вас должно быть восемь!
— Какой-то травки нализались и того… — понуро пробормотал казак. — Утопли…
— Вот гаденыш! — выругался Онуфрий, когда казаки заявили ему, что ни пороха, ни свинца московский дворянин так и не прислал.
И он стал в сердцах честить казаков.
— На хрена вы мне сдались тут! Хлеба у самих нет!..
Затем он успокоился и принял их всех в свое амурское войско… Что поделаешь. Наказ надо было выполнять. И он собрал на круг ясаулов. Те тоже поругались, поговорили и высказались за поход на Шингал, реку хлебную, богатую.
К тому времени край по Амуру обезлюдил. Поля запустели, селения, которые еще не разорили казаки, сожгли сами же дючеры и дауры. Собрав все свои пожитки, они ушли в богдойскую землю. А тех, кто не захотел покидать родные обжитые места, насильно угнали маньжуры. И казакам грозил голод, хотя их войско было невеликое, всего каких-то шесть сотен человек. А что уж говорить о том, чтобы делать запасы на «больших людей»… Но на Шингале, куда они пришли, они столкнулись с богдойским войском. И по началу-то они вышибли на берег с судов бог-дойских ратников. Те стали в крепком месте, укрылись за валами и турами, отстреливаясь из пищалей. Вскоре к ним подошли конные маньжуры… На приступах, на драках, немало поранило казаков. А тут еще порох и свинец пришли к исходу.
Да-а, вспоминал тогда Онуфрий недобрым словом московского дворянина, который оставил его без пороха и свинца…
С Шингала они, не побитые, но ничего и не выиграв, убрались без хлеба, пошли вверх по Амуру и на пути опять встретили плоты со служилыми, уже вот его, Бекетова…
— У меня одно суденышко наскочило на корягу, подпорчено, бежит. Есть у тебя умельцы: подшить его? — спросил Федька Бекетова.
— Есть, плотничают что надо. Спроси Артемку Петриловского. У него в станице Корела есть, он за старшего у них.
В избу, приоткрыв дверь, сунул вихрастую голову Гринька.
— Батя, казаки пошли богдойский стан шарпать!
В его голосе слышалась обида. Федька оставил его вместо себя, но Гриньку казаки не брали в ум, как они говорили, подтрунивая над ним. А он обижался, порой злился. Казакам же только это и нужно было.
— Там нечего уже искать, все потаскали! — сказал Онуфрий. — А тех богдойских, которых не сожгли они же сами, мы всех закопали. Не по христиански то, чтобы их костями баловался зверь.
Гринькина голова поторчала еще немного в двери, что-то соображая, затем исчезла.
— Пойдем, я покажу тебе острог, — предложил Бекетов Федьке, поднялся с топчана, на который улегся было поверх накиданного какого-то тряпья и шкур. Там же валялась застаревшая якутская парка с залысинами и, разинув глубокую горловину, спальный мешок из медвежьей шкуры.
