— Сёмка, ты пойдешь со мной! — категорически заявил Федька толмачу, Семену Петрову, по прозвищу Чистый.
Сёмка был чем-то похож на Акарку. Он был такой же щуплый и скуластый, выносливый, как и тот, но светлоглазый. Да и спал-то он чудно, так же как и тот: свернувшись калачиком в той же лодке или у костра прямо на земле, сунув под голову какой-нибудь чурбак. Утром перекусит какой-нибудь сушеной рыбы и в путь. Вот только тяжести осилить он не мог, не то что Федька… О нем Федьке еще в Томске рассказывал Ванька Москвитин, когда вернулся с Дамского моря…
— Надежный мужик! — запали у него в памяти слова Москвитина.
Сёмка числился на государевой службе в Якутске. Человеком он был послушным: куда пошлют — идет. Как и у тунгуса — бродячья жизнь сидела у него в крови. В свое время его взял с собой Поярков в поход сюда, на Амур. Затем он попал и в поход Шелковникова. А вот сейчас он оказался здесь уже и с ним, с Федькой.
Сёмка замялся было, не решаясь ослушаться его, полкового сотника, но и заметно было, что уж очень не хотелось ему сейчас подниматься в дальнюю дорогу. Его тянуло погулять по Амуру, просто так, от души. Она просила простора, тесно было ей в стенах острога… У казаков-то была причина проще, понятней. Тем хотелось пограбить даурские улусы, сходить в набег на дючеров или тех же гиляков, в низовья Амура, в еще нехоженые места, где иноземцы еще не ведают, что такое ясак. Никто из них не хотел уходить отсюда без добычи… Но Сёмка подчинился сотнику: он знал, что если ослушается, тогда хоть не появляйся в Якутске. Да и не только там. Этот боярский сын найдет его, достанет и здесь, на Амуре. Ну, хоть беги к тому же богдойскому…
Вслед за Сёмкой из строя вышли еще два казака и встали рядом с Федькой.
— Ладно, Федор, я дам тебе еще, — сказал Степанов, видя, что никто больше из Пущинского полка не намерен уходить обратно отсюда. — У меня, из амурских, есть охочие до дома.
Федька согласился с таким разделом служилых. Ему было все равно, кто из них останется здесь. Ему нужно было с десяток человек, чтобы уверенно дойти до Якутска.
— Остальных я отписываю! Будете ходить вот под ним! — похлопал он рукой по плечу Онуфрия. — А теперь — разойдись! — приказал он своему полку. — А вы, — повернулся он к тем, кого уводил с собой, — готовтесь! Через два дня уходим! Пошли, Онуфрий!
Федька никогда не упускал случая покомандовать, если оказывался перед своей ровней, и даже если тот стоял над ним. Как вот сейчас этот приказной Кумарского острога, воеводство которого здесь было полное по наказной памяти того же Зиновьева. Онуфрий же, по натуре молчаливый, был из тех мужиков, о которых говорят, что они с лешим глазом. Истинно «Кузнец»!.. Не зря считают, что он был силен колдовать, с таким-то глазом на все годен… Острог отстоял от лихой богдойской силы. Для этого надо уметь волховать. Отвел ведь он, ведун, богдойским разум. Вот и побежали они, проторчав тут бесполезно два десятка дней, побросали наряды, порох, куяки и ядра, бежали как будто в страхе, от чародейства… Что же он может-то?..
— Тьфу ты, черт! — сплюнул Федька от этих дурацких мыслей.
— Ты что? — уставился на него Онуфрий. — Сильно худо трезвому? — участливо спросил он его, глянув на него своим лешим глазом.
«Ох, ты — опять! — молча пронеслось у Федьки, он почувствовал, что с головой у него снова творится что-то неладное: ему показалось, что это не "Кузнец” глянул на него, а шептуха, старая Фекла. — Не сбрендить бы!»…
Онуфрий выдал в тот день каждому, кто уходил с Федькой, по большой гривенке пороха и по гривенке свинца.
— Более не могу! — отрезал он. Да и то, что дал, он отмеривал щепотками.
Пятеро казаков из отряда Федьки поменялись местами с амурскими казаками Степанова, желающими вернуться в Якутск. Так Федька набрал десяток человек и с ними через два дня собрался уходить из Кумарского острога. На берегу Амура Бекетов обнял его на прощание, дружески, подбадривая, подмигнул: «В Енисейске будешь — заходи!»
Федька буркнул: «Ладно!» — подтянул повыше голенища сапог, залез в лодку, махнул рукой казакам, столпившимся на берегу. Те подхватили нос их лодки, чуть приподняли и оттолкнули от берега.
По долине реки снизу дул попутный ветерок, и на лодке сразу же подняли парус. Казаки налегли на весла, и лодка неторопливо, как бы раздумывая, не остаться ли тут, у острога, чем отправляться в неведомую даль, потащилась все-таки туда, куда ее направил усевшийся на корме Федька. Подруливая веслом, чтобы лодка не рыскала по реке, следуя порывам ветра, и не выскочила на стремнину, он повел ее ближе к берегу, где лоснился плес, и не было крутой волны.
* * *
Три недели поднимался их дощаник вверх по Амуру. И каждый день давался им тяжким трудом. На реке было знойно, и казаки потели на гребях. До Урки оставалось меньше недели хода…
Как-то раз они пристали на ночевку к острову. Он был крохотным и весь просматривался, ершисто вылезал со дна реки гигантскими плитами. На них когда-то давным-давно половодьем нанесло ила, с берегов надуло семян, пошла трава, появился кустарник, вырос невысокий лес и приютил сейчас вот их. И каменные плиты, разогретые солнцем, щедро отдавали всю ночь свое тепло. А утром, собираясь уже покидать остров, они увидели на берегу большую массу вооруженных всадников.
Было свежо. Прохлада еще не отпустила с ночи землю. Зернистой росой выпала она на камень, смочила гальку и песок, как серебром усыпала деревья и траву, та холодила и влагой чистила всем без разбора запыленные вчерашним зноем сапоги.
— Дауры! — засопел Потапка, взглянул на конников, затем на Федьку. — Все, теперь будут пасти. Не дадут сойти на берег…
Амурские казаки, присоединившиеся к Федьке, стали гадать, что будут делать дауры. И у них выходило, что избавиться от них, от их назойливости, не так-то просто. И они договорились до того, что их надо бы разогнать выстрелами, проучить, чтобы и близко не смели подходить к реке, к ним, казакам, когда они идут по ней. А нет — так сплыть назад, вниз. Не отвяжутся они теперь до самой Урки. Там же, на узкой и мелкой речке, здорово напакостят, устроят где-нибудь засаду, и непременно достанут до лодки из своих поганых луков…
— Ладно, хватит! — оборвал Федька их. — Идем дальше! И никаких отходов!
Прошли сутки, двое, трое. А по берегу все также патрулем скакали конники. Они беспечно гарцевали, гоняли рысью или шагом шли и что-то там по-своему кричали, бросая выразительные жесты в сторону реки. Когда же скалы подступали к берету, тесня и зажимая реку, они куда-то исчезали, чтобы потом вновь появиться на виду, показывая кучке казаков в лодке всю свою силу. И крики с берега, чужие, дикие, гортанные, слух грызли под ржание и визг коней.
Федька два дня сидел и сам правил на корме, под этот шум назойливый по берегам, и хмурил лоб, взирал на казаков с Амура, которых навязал ему Онуфрий… Они, он видел, тянули в сторону Якутска, чтобы оттуда разбежаться по своим домам: кто в Тобольск, а кто-то, вон тот же хотя бы Деригла, из Туринского острога сюда заброшен оказался государевым указом… Но, наконец, не выдержал и он, ругнулся, гаркнул в берега, по скалам крик его разнесся. Налег всем телом он на весло, повел на разворот дощаник, и описал на воде гигантский круг. Вот хлопнул парус, затем опал как тряпка, ударил по голове кого-то…
