Что правда, то правда, не своеволие тянуло Федьку на море. Он не хотел уходить отсюда по другой причине. И Онуфрий точно угадал это.
— Хм!.. Казаки задурили от иного, — просипел Бекетов, помогая Онуфрию отговорить Федьку от задуманного. Бекетов сипел, он не оправился еще полностью от ранения в горло: его чуть было не подстрелил до смерти какой-то шальной гиляк из засады, вот только что, весной уже. — Тот хмель сшибет кого угодно!
«Как, они — в одну дуду!» — подумал Федька, подозревая, что они хотят просто-напросто выжить его отсюда, чтобы не было лишних глаз; казаки-то будут молчать о воровстве…
Он поскорее ушел из избушки Онуфрия, чувствуя, как в груди накапливается злость. Он боялся, что она толкнет его на что-нибудь, потом сам же схватится за голову руками. Тут уже будет не до моря. Но до ночи он все же сорвался, накричал не за что на своих казаков. И уже в сумерках он еще долго таскался по острожку, не в состоянии уснуть, нарочно загонял себя в усталость. Затем он плюхнулся на свой лежак в тесной избенке, рядом с Гринькой, где вповалку валялись на сплошных нарах казаки. И еще долго он не мог уснуть, ворочался, толкая в бок Гриньку, так что тот осерчал на него.
— Батя, да перестань ты! Дай поспать — устал я!
Гринька отвернулся от него и уснул.
Вскоре и на Федьку накатил сон, похожий больше на полудрему, а он все еще о чем-то ругался и ругался с Онуфрием: что он пойдет на низ, на море, там соберет добрый ясак… Но тут откуда-то появилась Танька и взмолила его: «Феденька, хватит! Хватит! На что тебе столько-то?!»… И сразу же исчезла… Затем всплыло лицо Васятки. Он не тревожил давно уже его… «Почто бы здесь, сейчас-то?»… Лицо, все такое же молодое, исказилось, и Васятка зашептал каким-то сладким голоском, но не своим: «Останься… Останься — еще возьмешь!.. Богат, как князь Осип, будешь!.. Еще, еще!..»… И вдруг он тоже исчез… Его, Федьку, кто-то сильно тряс за плечо…
— Батя, батя, ты что! — склонился над ним Гринька; в полумраке избушки его лицо неузнаваемо серело. — Что ты: еще да еще!.. Чего тебе еще?!
Сердце у Федьки стучало, как молот по той же наковаленке, когда тут, в лагере, изредка брался Онуфрий за старое свое ремесло. Тот, разминаясь, бывало, помогал войсковому кузнецу, чинил самопалы или оттягивал затупившиеся сабли… Федька провел ладошкой по лбу, противно липкому… «Что же это я съел-то?»… Кряхтя, он поднялся с лежака.
— Ладно, все хорошо, — проворчал он, протащился до двери, где стоял жбан с водой, загремел ковшиком, напился, вернулся назад, улегся снова рядом с Гринькой.
— Спи! — сказал он, чувствуя его молчаливое вопросительное сопение. — Все, хватит, довольно!.. Мамка велит возвращаться назад…
Из Косогирского острожка он ушел со своими казаками вверх по Амуру, взяв с собой двадцать человек. Река уже смирилась отчасти и буйно обросла зеленью по берегам, стыдливо скрывая следы своего недавнего разгула в половодье… Вон там остров, еще один прошли, а плесы длинные, песок, кусты, и снова вода и острова который день все тянутся, плывут навстречу и остаются позади… Вот новый остров выползает из-за поворота реки… Нет! Это не остров, на этот раз обознались они…
— Смотрите, что-то валяется на косе! — показал Потапка вперед, на берег, где темнели, узнавались очертания знакомые.
Они причалили. И здесь они увидели останки большого дощаника, двенадцати саженей в длину, на восемь гребей, с парусом. И тут же, неподалеку, валялась маленькая барка. Дощаник глубоко осел в песок. Его задняя корга, треснувшая, торчала вверх, заметно было, что кто-то рубил ее топором. И шакша погорела, а на ней все еще болталась крохотная дверца и скрипела, трескуче, раскачиваясь на ветру… А вон там вьются дроги, как будто змеи выползают из песка; сопец обломан был, он костью выпирал из когда-то живого тела судна.
На этом судне плыло человек тридцать, не меньше. Так где же они сейчас?.. Погибли, побиты дючерами, или удалось им скрыться, уйти в тайгу. И где-нибудь сейчас пробираются они по тропам на Тугирский волок. А то, может быть, связали плот и сплыли вниз куда-нибудь… Никто уже на это не ответит…
Они поплыли дальше. Но теперь казаки часто высаживались на берег, как только замечали намеки на улус где-нибудь поблизости от реки. И там, по хижинам и заброшенным юртам, они находили куяки, наручи, а как-то раз вытащили из-под юрты ружье и мелкие вещицы от скарба казаков.
— Вот, глянь! — выполз из хижины Сёмка и показал Федьке ладунку из-под пороха.
Тут подошел и Потапка. Он нашел саблю, а Гринька — рогатину, поковки чисто русской. Не спутаешь ее с восточной джидой и ни с монгольской пикой, протазаном или серповидным богдыханским тесаком.
Наконец Федьке надоело шнырять по заброшенным поселениям и он приказал казакам:
— Хватит! Дальше идем без остановок!
Он выдержал свой приказ, хотя и было еще много соблазнов по берегам.
На устье Шингала они расположились на месте их прошлой стоянки, в тех же шалашах, где амурские казаки жили каждое лето, когда приходили сюда на хлебный промысел. Вскоре подошел туда же со всем амурским войском Степанов, а с ним и Бекетов. Онуфий пригласил к себе в палатку Федьку, сделал вид, что между ними не было никакой размолвки, обсудил с ним, что им делать дальше.
— Об этом стоит подумать! — озадачил он и Бекетова.
Да, действительно, дело было в том, что, поднимаясь вверх по Амуру, они видели по берегам лишь одно сплошное запустение: брошенные поля, сгоревшие поселения, все дючеры ушли куда-то. И здесь, на устье Шингала, картина была та же.
Федька, довольный тем, что Онуфрий первым пошел на мировую, согласился, когда тот предложил ему сходить вместе с Бекетовым и посмотреть, что же там такое, на самом-то Шингале.
Вверх по Шингалу он пошел со своим отрядом на двух дощаниках. А впереди него ушел Бекетов тоже на двух дощаниках. И где бы ни проходили они, где бы ни приставали к берегам, знакомым по прошлому лету, везде было одно и то же. Селения были пустыми, все пожжены, сорняк гулял лишь на полях и давил на корню все всходы добрых злаков, потерянных по осени в уборку… Вороны, галки, да еще какие-то крикуны летали, носились и каркали над брошенными поселениями.
Четыре дня поднимались они вверх по Шингалу. Уныло, безлюдно было, тревога наползала на дощаники из тучных зарослей по берегам… И они, поймав случайно шингала, вернулись на свой остров, все рассказали Степанову: хлеб, в прошлом изобилием страдавшим краю, не был посеян этой весной… А пленный рассказал им, что всех дючеров с Амура и низовьев Шингала свел в богдойскую землю князец Сугудай. Селения же их и поля он пожог, оставил после себя пустынную землю, чтобы выморить голодом отсюда пришлых казаков.
— Свинца и пороха нет. Хлеба не будет тоже. На рыбе не прожить другую зиму, — стал перечислять Бекетов, загибая пальцы.
— Ладно, Петр, хватит! — остановил Онуфрий его. — Разбирать, описывать соболиную казну некогда, повезешь так. Я дам лишь общую роспись… А ты, Федор, иди-ка на Аргунь! Мне кормить нечем твоих людей. Сами завоем вот-вот от голода.
