В палатку вошел Макарка, денщик Степанова, слегка сгибаясь под тяжестью жбана, который бережно нес в руках, как хрупкого младенца. Онуфрий показал пальцем ему в угол палатки. И Макарка осторожно поставил жбан на осиновые жердочки, вытер мокрые руки о штаны, подождал, когда Онуфрий скажет что-нибудь.
— Рыбы-то принеси! — проворчал тот.
Макарка вышел из палатки. И тут же в палатку тихо вошел Пахомка. Его сюда никто не звал, а он сразу вломился по-свойски… Пахомка, холоп Федьки, был отменным нахалом. И Федька хватил уже с ним немало забот и раскаивался, что когда-то согласился взять его к себе холопом.
— Что тебе? — сердито проворчал он. — Иди отсюда!
Пахомка хотел было что-то сказать, но лишь прошелся глазами по столу, на котором уже стояли кружки под брагу, а дух крепкой сивухи дурманил голову и щекотал в горле. Он сглотнул слюну, облизнулся, как голодный кот, и также тихо выскользнул из палатки.
— Ну и ну! промолвил Бекетов, переглянулся с Федькой, показывая этим, что, дескать, мои-то холопы совсем не такие.
— Откуда это у тебя? — спросил Федька о бражке Онуфрия, ничего не ответив на насмешку Бекетова. — В прошлом, кажись, и не было!
— Хмель есть, а казаки добыли какой-то ягоды у натков. Забродили бражку. Ничего: гадость, но пить можно.
Он ухмыльнулся в полуседые усы, налил всем бражки, приложился к ней, попробовал на вкус.
Пришел Макарка, принес соленой рыбы и немного хлеба, поставил на стол красную икру в чашке и ушел.
— Давай, мужики! — поднял кружку Онуфрий. — Дорога дальняя у вас, глядите — осторожно там. А ты, Петр, сам знаешь, великую казну везешь! Не балуй… Федьке-то я ничего не говорю, — по доброму прищурил он один глаз, тот, что был коричневым. — Он все равно никого не послушает… А ты в Бога-то веришь? — спросил он неожиданно его.
— Ну ты вспомнил про что! — удивился Федька. — Вот — глянь! — торопливо вытащил он из-за пазухи крестик: уж это-то пусть «Кузнец» не шьет ему.
— Кха, кха! — кашлянул Онуфрий, взмахнул кружкой. — Все ясно! Пей!
Он припал к бражке, выпил, подтер мокрые усы ладошкой и шумно вздохнул, расплылся добродушной улыбкой.
Онуфрий характером был мягок, и не по своей воле оказался он первым воеводой на Амуре. Ему бы заняться каким-нибудь ремеслом, и он копался бы день-деньской и был бы всем доволен. А так приходится только воевать и воевать, и жизнь свою ухлопать на это, не его дело…
— Ты, Петр, возьмешь с собой 50 человек из своих, остальные останутся здесь… А тебе, Федор, хватит и двадцати.
Федька обиделся, но смолчал: ему и эти-то не нужны были.
— И еще вот что, мужики, — продолжил дальше Онуфрий, — скажите казакам, чтобы сюда не возвращались. Видите, как тут с хлебом и порохом. Я и сам подумываю: не уйти ли отсюда… Федор, проводишь его до Урки, — показал он на Бекетова, — и иди на Аргунь… Баба твоя подождет тебя еще годик…
* * *
Всем войском Степанов еще шел с ними до Джеи. А уже с Джеи Бекетов и Пущин ушли на день Марии Магдалины со своими отрядами вверх по Амуру. А в это же самое время, за какие-то всего четыре дня до этого, из далекого Енисейска, наконец-то, выступила большая царская рать в 600 человек походом на Амур, на соединение со Степановым. Ее повел енисейский воевода Афанасий Пашков, на 200 дощаниках, с пушками, огромным запасом хлеба, пороха и свинца. Суда двинулись вверх по Ангаре, чтобы, как было задумано Пашковым, в устье Илима разделиться на два каравана. Одному из них, с основными запасами, предстояло идти кружным, но надежным путем через Илимский волок, затем по Лене и Олёкме, перевалить через Тугирский волок и по Урке спуститься на Амур. Сам же Пашков пошел с войском дорогой Бекетова, через Байкал, туда, к его Нерчинскому острогу. Увозил с собой крутой енисейский воевода в Нерчинск, в ссылку по государеву указу, и знаменитого московского протопопа Аввакума со всем его семейством, первого забайкальского ссыльного. К Нерчинску, сожженному, к его останкам, Пашков добрался только в начале следующего лета. К тому времени Степанова уже не было на Амуре. Судьба его войска была печальной. Онуфрий не осмелился покинуть Амур без царского указа на то. Через месяц, после того как Бекетов и Пущин ушли от него, он двинулся на поиски хлеба, сплыл по Амуру на Шингал и пошел вверх по нему еще выше, чем они ходили в прошлые года. И там он столкнулся с сильным маньжурским войском. Сам он был убит на бою, а его войско рассеяно. Часть казаков, кому удалось уйти с Шингала, сплыли в низовья Амура и где-то затерялись на бескрайних таежных просторах…
Бекетов простился с Федькой в устье Урки и пошел вверх по ней. Федька же задержался там со своими казаками, проторчал сутки, споря с ними из-за того, что казаки отказались идти без хлеба служить на Аргунь. Федька, для вида, поругался с ними, затем плюнул тоже на Аргунь, хотя и знал, что услышит в Якутске от воеводы. Запальные речи будут, все равно будут, хоть бы поставил он там острог или не поставил. Лодыжинский найдет к чему придраться.
И они пошли на дощанике бечевой вверх по Урке на Тугирский волок, вдогон за Бекетовым. Стоял уже конец августа, время у них было в обрез, дай бог, хотя бы проскочить на Олёкме пороги по высокой осенней воде.
До Тугирского волока они добралась к середине сентября и только там нагнали Бекетова. В горах уже стояла поздняя осень. По дороге, когда они тащили бечевой дощаник, Сёмка Чистый, их толмач, сорвался с берега и ухнул в холодную осеннюю воду. Сгоряча, как был распаренным, он еще таскал в тот день с казаками бечеву, а ночью слег с сильным жаром… Они довезли его до Тугирского зимовья, он был уже в горячке, часто бредил и все вспоминал свои былые походы по этим местам.
— С Ванькой-то, Москвитиным, я ходил впервой по тем рекам, что текут на Ламу…
— Сволочь он, твой Ванька Москвитян, оказался! — проворчал Федька себе под нос, но так, чтобы не слышал толмач.
— За то и Поярков взял меня сюда, на Мамур, — бормотал Сёмка. — Вот теперь я сошел с тобой на низ, — глянул он на Федьку, шепча сухими воспаленными губами, — где Поярков ходил…
Бекетов, ввалившийся в это время в избушку, где остановился Федька, стал успокаивать толмача: «Ну, ты еще придешь сюда! И не раз!»…
— А что ты зачастил-то сюда? — спросил Федька Сёмку.
— Не знаю, — тяжело задышав, ответил тот. — Но тянет, тянет… А что — не ведомо! Вот здесь только и живу… Поярков-то ходил тут шибко злым. С норовом мужик, не чета вам… Люто погулял! Ярофейка не уступал тоже ни в чем ему…
Гринька принес толмачу чашку парного мяса, из косули, подстреленной вот только что казаками. Но Сёмка отрицательно покачал головой.
Бекетов заворчал на него:
— Ты пожри! Не то тащить не будем! Оставим здесь, в зимовье, со сторожами!
Федька же, вспомнив о казне Хабарова, отошел от постели толмача к сторожам, стал допытываться у них: «Где Ярофейка спрятал порох-то?»
