— А где крест?! — удивился Федька, тоже как-то не замечая раньше этого.
Акарка замялся, потом сунул руку за пазуху и достал маленький оловянный крестик, висевший тоже на кожаном ремешке вместе с мешочком.
— Что здесь у тебя? — требовательно спросил Федька его и бесцеремонно дернул за ремешок.
Ремешок оборвался, и из мешочка на дно дощаника вывалился медвежий клык, который Акарка выменял когда-то на целого соболя у тунгуса Кичига, своего друга по прошлому. Выпала оттуда еще какая-то сморщенная почерневшая сухая кожица, и такая твердая, что уже и не гнулась.
Федька встряхнул мешочек. И из него выпала еще лапка коршуна и какой-то прозрачный камушек, чудного цвета, похожего на вечерний закат солнца, с фиолетовыми полосками и с густыми насыщенными тонами. Взглянув на Акарку, на его невинную физиономию, он захохотал.
Тунгус уже давно крестился, стал «чистым», но все равно носил старые тунгусские обереги: боялся он духов тайги, а пуще смерти — воды. Ни разу в жизни он не искупался в ней. И когда в Якутске батюшка крестил его, то лишь побрызгал слегка его святой водицей.
Акарка же, вот надо же каков мужик, не верил он новому богу и при себе всегда имел надежных старых таежных духов. Они исправно служили много веков его народу и готовы были угодить без лишних проволочек, когда откупишься от них щедрым подарком. Не дашь — разгневаются, уйдет тогда охотничья удача…
«Ну, хоть бы до Якутска дотянул!» — разобравшись с тунгусом, стал злиться Федька почему-то на толмача, на Сёмку.
Затем он уселся на корме дощаника и вцепился в рулевое весло. Он сам брался за него, когда их подстерегали на реке опасные моменты. Здесь нужна была его сила, как раз то было впору только ей. И он почему-то вспомнил про Витимские пороги. О них ему в Енисейске рассказывал Максимка Перфильев. Те-то были покруче вот этих… «Там только чокнутый пойдет!» — вспомнил он слова атамана, который так и не прошел вверх по Витиму. И тогда стали искать новый путь в неизвестные землицы: открыли алданский путь, затем и вот этот, олёкминский. И перед русскими предстал новый край, Амурский, необозримый… И почему-то тут же у него в памяти всплыла Матренка, которую угробил «Чокнутый»… «Ту-ту, курва!»…
— Тьфу ты пропасть! — выругался он; как раз сейчас, не ко времени, покойница напомнила с чего-то ему о себе.
Река пошла круто влево. Вот из-за скалы показался порог, и дощаник потянуло туда, в его горловину. Вперед глядели казаки, а там повсюду были буруны и камни, вода о скалы билась, ей тесно было в берегах… И ледяные брызги… Конца всему не видно было…
— О-о, Господи! — закрестились казаки, вдруг сразу стали набожными.
В бою, на драке, если сгинешь — ничего. А так, в студеной воде, пропадать было подло, не по-христиански…
— Он что же, окаянный, не кончится!.. Акарка, да что же ты, бес, молчишь! — обозлились казаки на проводника.
— Тунгусы ходят по тайге и рек не знают! — прокричал Федька.
— Сёмка по ней ходил! Говорил, верст полтораста так будет!
— Да кто мерил здесь эти версты! Что ни порог, то все с версту, глядишь и три! И злющие, собаки!
— Вот сволочь, Сёмка-то, нет чтобы помереть за порогами!..
— Негоже так о покойнике! Накликаешь беду!
— Да тут не в Бога, в дьявола поверишь! Ха-ха-ха! — расхохотался Потапка.
— Ты, Мухосран, как чернокнижник! Шамана боишься, а Бога — нет! — зло поддел его Пахомка.
— Мухоплев я, рожа! — возмутился Потапка. — Запомни, бродяга!
— Ты всегда будешь Мухосраном! — припечатал его, как заклеймил, Пахомка и не испугался, когда увидел, что Потапка ворохнул плечами.
Потапка был здоровый, но добродушный, не злой и не задиристый, а даже трусоватый. Он прятался за спины казаков, когда ему грозила какая-нибудь опасность.
Пахомка знал эту слабость его и издевался всячески над ним…
Не успели они прийти в себя от одного порога, как уже снова впереди река пошла бурунчиками, а вон уже и завихрений полно…
— Да сколько же их…!
— Кончайте! — рявкнул Федька на Потапку и своего холопа. — Гляди — в порог несет опять! Штаны промочишь, сукин сын! — закричал он Пахомке. — Вишь, что вздумали: счеты тут сводить!.. На берег — и ломайтесь там!.. — и чуть не прикусил он язык от удара под днище, под коргу…
И их дощаник стремительно пошел на разворот, его потащило боком по реке.
Тут ширина была между камнями всего в каких-то семь саженей… И, казалось, сейчас река заткнет их суденышком свою рокочущую пасть… Все казаки попадали на дно дощаника, цепляясь за то, что попадалось под руку… Волна хлестнула через борт, всех окатила ледяными брызгами… Еще мгновение… и потянуло их сквозь узкую щель между камнями… Поток пронес стремительно дощаник еще с версту и выплюнул на плес, на тишину. Река здесь увлекла их дальше, покачивая смиренно на волнах, как будто бы прощения просила за свой минутный гнев.
Дощаник и плоты, что шли впереди него, двинулись дальше, все тем же неспешным ходом, и через две версты они подошли к еще одному порогу…
— Бёс-Урях! — с чего-то вскрикнул вдруг Акарка, от страха выпучил глаза при виде нового порога, хотя тот был коротеньким и неопасным.
Да, там их слегка лишь покачало. И казаки, позубоскалив насчет этого беса, сели в лодку и пошли к берегу, на промысел, за дичью.
— Смотрите, не отстаньте! — предупредил Федька их.
До следующих двух порогов было не менее десятка верст. Они шли один за другим. Вдоль берега там тянулись высокие скалы.
Их, эти скалы, Федька запомнил почему-то, когда шел с отрядом два года назад вверх по этой реке, направляясь на Амур. И сейчас, бросив на бревна кусок оленьей шкуры, он улегся на спину, закинул руки за голову и только теперь почувствовал, как сильно устал. Заныла спина, и напомнила о себе старая рана. Его зашибли еще на походе с Яковом Тухачевским в Джагатах, когда они побили Тарлавку… И почему-то ему вспомнилось, что когда он бесславно вернулся из похода по Оби, то Петька Сабанский той же зимой ушел вверх по Томи, через Кузнецкий острог по реке Мрассу. Затем он добрался до большого озера, Алтынколь
[92], там объясачил телесов, но тоже ушел оттуда, не поставив острога… «А ведь тоже сплоховал!» — со злорадством мелькнуло у него, что не везет не только ему. Но чудно рассказывал Сабанский про то озеро. На зиму-то, как оказалось, оно не замерзает, хотя там, в горах, стоят сильные морозы… Вода прозрачная, вспомнил он, и необычно зеленая… Потом он вспомнил еще, что Абак прислал под нажимом воевод в Томск сыновей Тарлава, своих внуков, Итегменя и Тоймаса. Тех приняли на государеву службу, и они стали ходить служилыми мурзами… «С великими окладами царь вернул им вотчины их отца», — с завистью подумал он, что вотчинка-то это не оклад или поместье там, к примеру… А на следующий уже год Остафей Харламов и Итегмень ездили послами к тому же Абаку…
