Федька взял кружку и выпил какой-то напиток с горьковатым привкусом; он разил ароматом золотого корешка… «Где это Гринька уже сыскал-то его!»… По телу заструилось тепло, и он опять закачался на волнах. Но нет, это был не привычный хмель. Тот бьет по голове, подводит ноги, а то встряхнет так, словно кнутом протянет… Сейчас же ему стало блаженно: слабость возвращала силу, по крохам, медленно, помалу…
Акарка перехватил его взгляд, брошенный на темный хвойный лес, стеной стоявший рядом, догадался о его мыслях и отрицательно покачал головой.
— Киндигир туда ушел! — показал он рукой куда-то вниз по реке. — Далеко ушел, шибко далеко!.. Малагир тозе далеко, далеко! Пошто боисься? Пусто тайга, шибко пусто!
Он зачмокал языком, показывая всем своим видом, что доволен этим, не встретит бывших своих сородичей.
— Дядя Федя, на — пожри! — протянул Потапка Федьке чашку ухи из свежей рыбы.
Оказывается, казаки успели распустить сеть, прошлись по плесу, наловили рыбы и уже выпотрошили ее, развесили сушить на ветерке. Приготовили они и наваристую уху, ее крутой запах поплыл над плёсом… Уху сделали двойной, из сига. И казаки, сидя на берегу реки, стали набивать животы, оголодав, как псы, на гребях от тяжелой работы.
* * *
Тут же с ними рядом встал и Бекетов. Уже в сумерках, устроив себе палатку, он пришел к Федькиному костру и уселся на лесину, на которую Пахомка услужливо постелил ему чей-то потертый кожушок.
— Ты знаешь, Федор, вот я, — начал он, подвигал палкой в костре головешки, вверх полетели искры, снова занялось и слабо запырхало пламя; он знал, что случилось с Федькой, и, считая, что сейчас самым добрым лекарем будет разговор о чем-нибудь постороннем, пустился в воспоминания; а вспомнить, благо, было что ему.
Как и Федька, он начал службу рано, с пятнадцати лет, стрельцом в Твери. Там служил и его отец, Иван Бекетов сын Андрея, в стрелецком полку, по городовому дворовому списку. Но уже через три года молодой стрелец Петька Бекетов оказался в Сибири, в Енисейске, и там он сразу же отличился. Вскоре он стал сотником, хотя ему не было еще и двадцати лет. В тот год, когда Петька стал сотником, а год тот был 1628-й от Рождества Христова, Енисейский казачий атаман Максимка Перфильев срубил на устье Илима острог, оставил там годовальщиков и отправился в конце мая обратно в Енисейск по Ангаре. И на речке Рыбной, в низовьях Ангары, его отряду из двадцати человек переняли дорогу тунгусы. Две сотни лучников вышли против них, на лодках, да еще обложили все по берегам. Их привел тунгусский князец Тасей, вместе со своими братьями и их улусами. С такой силой атаман не решился биться и сплыл в Енисейск. Тамошний же воевода, Василий Аргамаков, обеспокоился, что тунгусские князьки закроют напрочь им Ангару, и послал сразу же туда Петьку Бекетова. Молодой сотник с казаками и стрельцами разбил в том походе отряды тунгусов, построил на той речке Рыбинский острог и принудил всех князьков платить опять ясак, тем самым открыл путь по Ангаре на восток. И с тех пор этот путь уже не прерывался для русских землепроходцев… В том же году Бекетов ушел с отрядом служилых по Ангаре еще выше Илима и на устье Оки, в земле «братских»
[93] людей, заложил острог. Он посадил там на землю четверых крестьян, пахать государеву пашню, вернулся в Енисейск и подал Аргамакову отписку. В ней он сообщал, что там, под тем Братским острогом, земли угожие и места хватит на две сотни крестьянских дворов, и те тяглецы-де прокормят сами служилых острожка…
Он зашевелился, поднялся на ноги, расстелил кожушок прямо на земле, улегся удобно на него. Подперев рукой голову, он стал рассказывать дальше, глядя на огонь, изредка вскидывая глаза на Федьку, чтобы посмотреть, не задремал ли тот от его монотонных речей.
— Послали меня как-то в якуты: зимовье там завести, ясак собирать по тем местам… Сплыл я вниз по Линз
[94] и средь их улусов поставил острог. На левом берегу, как раз напротив Мамыхова улуса, на горе Чабыдал. Крепостишка получилась маленькая. Ее одернули частоколом, срубили избы, съезжую, зелейную, ну, конечно, и баньку…
У соседнего костра с чего-то закопошился Акарка возле котла, затем вдруг выхватил из него кусок мяса и кинул его в костер… Жир затрещал, и розоватое пламя метнулось по головешкам. Вверх пыхнул синий язычок: костер как будто ответил что-то тунгусу… И тотчас же в нос ударило тошнотным запахом: горело мясо… Акарка забормотал что-то по-своему, кивая головой шипящим синим язычкам, как будто разговаривал он с ними…
— Ты что делаешь, сукин сын! — рассердился Бекетов. — Самим жрать нечего, а ты харчишь своих курмесов! У тебя вон сколько их — пропасть! На всех не напасешься!
— Ай-ай, Петька, как, однако! Моя говорит: тоу-ама
[95] — дай зверя! Тебе дай!..
Бекетов отвернулся от Акарки и сердито ткнул палкой в костер.
— Ай-ай! Его больно — его помирай! — воскликнул тунгус и поежился, как будто это в него, а не в костер, воткнул палку хмурый русский атаман.
Федька вяло усмехнулся: «Оставь его»…
А тунгус, успокаивая своего тоу-ама, уселся подле костра и повел заунывную песню без слов, затянул в нос: «Хн-нн!.. Хн-нн!..» Долгая, бесконечная она была, а он слегка покачивался всем корпусом, не сводя взгляда с огня. Как заколдованный он вперил в него карие глаза, в них засветились, заиграли огоньки. И все тот же один звук мерно лился и лился, все так же в нос. Но песня, всего лишь из одного слога, хватала за сердце, тянула куда-то вверх, куда нет входа душам на земле… Придыхания незаметно сменяли одно другое: «Хн-нн!.. Хн-нн!..» И непонятно было, когда же он закончит свою песню без слов… Да, возможно, никогда, если его никто не остановит… Но вот дыхание у Акарки стало слабеть, а он все тянул и не сдавался… И вдруг последовал шумный всхлип, потом он громко икнул, и бесконечный полет таежной фантазии остановился.
Казаки о чём-то загалдели вокруг тунгуса у соседнего костра.
А Бекетов вздохнул и стал рассказывать Федьке дальше о своей жизни. О ней, о жизни, дома, по избам никто не говорит. Речь о ней заводят и вспоминают вот так, под небом, когда открыты всей вселенной, чувствуя себя беспомощными перед ней, как будто бы раздетыми, и тянет найти опору в чем-нибудь.
Там, на Лене, он прослужил со своими казаками два года и вернулся назад в Енисейск, когда их сменили новые годовальщики. Тот Ленский острог, что заложил он, простоял всего два года: его заливало по весне полой водой. И казачий атаман Иван Галкин, приятель и сосед Бекетова по Енисейску, отбывая свой срок приказчиком после него на Лене, перенес острог на новое место, на полсотни верст выше по реке, на том же, правом берегу.
— С тех пор он и стал Якутском…
