Едва он перевел дух от службы в Якутской земле, как его опять послали туда же, на Лену. Там он срубил в устье Олёкмы острожёк, чтобы перехватывать промышленных людишек, которые уходили вверх по Олёкме на промыслы. В Якутск же на обратном пути с промыслов они не заглядывали, обходили таможенных сборщиков стороной. В новом острожке он завел, прежде всего, таможню, и с тех пор та стала контролировать весь поток пушнины с Олёкмы, прежде чем ему уйти вверх по Лене и далее, уже беспошлинно, исчезнуть где-то…
Бекетов замолчал, о чем-то соображая, затем заговорил снова.
— С промышленных, покручников, десятиной на Олёкминской таможенной заставе берут в два раза больше, чем с ясачных мехами!.. Вот где деньги-то государевы зарыты!
— Судные еще, — прохрипел Федька.
— Да, да!
Послал его как-то воевода проведать путь по Витиму. И только там, под Витимскими порогами, он понял, почему Максимка Перфильев не смог пройти вверх по той реке.
— Таких порогов, Федор, я не видал в жизни никогда!..
* * *
Зима. Февраль, 1640 год от Рождества Христова. Трескучими морозами на Лене никого не удивишь. И в эту-то пору в Якутске, где он, Петька Бекетов, был приказчиком, заведовал острогом, объявился Парфен Ходырев.
— И говорит: «Тебя, дескать, сменяю! В Москву поедешь, Петька! Ох, и счастливчик же ты!»
— Хм, счастливчик! — саркастически проворчал он.
Он сдал острог по описи, простился со всеми казаками своего полка. Весь списочный состав служилых из трех десятков человек оказался в наличии… А среди них на третьем месте значился пеший казак Сёмка Дежнев…
— Казак приметный, ростом вышел… Ну ты что не помнишь его? — заметил он недоуменный взгляд Федьки. — Еще такой: узколобый и носатый! А упорный, как баран! Лет 10 ходил у меня в казаках. Его вон Сёмка, покойник, хорошо знал! — не ко времени, на ночь, вспомнил он покойного толмача.
— A-а! Помню, помню! Его нет сейчас в Якутске. Лодыжинский сказывал, что он сидит на Анадыре, зверя добывает. Промышленники, что ходили туда, говорят, он там нашел заморный зуб, уж больно много. Нажился! Теперь его не стянешь оттуда… И где-то по морю Студеному долго шатался, где чухчи живут…
Бекетов покивал головой и стал рассказывать дальше.
— Так вот, приехал я в Енисейск, получил подорожную. А уже на другую зиму был в Москве.
И там, в столице, он застрял надолго. Место казачьего головы в Енисейске, а на него он претендовал, отдали Богдану Болкошину, енисейскому боярскому сыну.
— А Богдан-то уже в годках, увечен, немощен! Куда ходить ему в походы-то?! — недоуменно вскинул он вверх брови, глядя на Федьку, ища у него поддержки своим мыслям. — Вон — ему сподручней приказное дело у пашенных… А там, в Сибирском приказе, был подьячий Стеншин, мой тезка, тоже Петька. Вот сволочь…. чернильница!
— Яков, Тухачевский, о нем сказывал, — слабо шевельнул рукой Федька, прерывая его.
— Да, да — тот! Он потом в Якутске два срока подъячил!.. Так вот я ему и говорю: Богдан на то уже и не годен! А он такой, что вон твой Пахомка, — кивнул он головой на холопа, который отошел в это время от костра. — Тут же мне: на коне, мол, пойдет! Ведь знает, бумажная блоха, что конями казаки не ходят здесь в поход: нартами, на лодках, да все пешими!.. Ну, думаю, пошшокотал бы я тебя кулаком, под девятое ребро! Встреться ты мне в ином месте!
Он встал, разминаясь, подбросил в костер дров, улегся опять на кожушок, уставился на звездное небо и снова заговорил:
— Казаки помогли, мои, енисейские. Они привезли в ту пору соболиную казну. Так и их подьячий не стал слушать, потянул всех аж к боярину, Борису Лыкову! То дело вершить верхом!.. Казаки и там не сробели: сказали, что-де Богдану привычней за пашенными быть… Хм! Боярин-то посмеялся и дал отмашку! Подьячий враз и заткнулся!
Из Москвы Бекетов уехал уже с назначением казачьим головой по Енисейску с окладом в 20 рублей, да хлеба 20 четей, а к ним 6 пудов соли. В награду за служебные его труды ему выдали еще отрез английского сукна. Получил он в Москве и государеву грамоту. А в ней ему было велено устроить в Братском остроге пашенных крестьян. И они бы, как говорила грамота, обрабатывали гарнизон служилых острога, о чем он писал более 10 лет назад, но его не услышали тогда. Приказное дело двигалось туго…
— Ну, ты знаешь как!
— Да, тоже был в Москве… У государя! — с сарказмом произнес Федька.
Бекетов посмотрел на него, но ничего не сказал. Он знал его ссылку и все «награды», какие получил Федька, его дело по Томску, слух о котором дошел не только до Енисейска… И он стал рассказывать о своей службе дальше…
Но вскоре Федька заметил, как Бекетов зевнул и замолчал, видимо, устав. Он тоже устал от его рассказов, ему не хотелось ни говорить, ни шевелиться. И он, уронив голову на мешок, предусмотрительно сунутый ему под голову Гринькой, стал слушать разговоры казаков у соседнего костра, чувствуя, как тянет за кафтан каким-то необычным, беспокоящим теплом, не греющим, как песня бродячего тунгуса без слов.
А оттуда, от соседнего костра, где сидел тунгус среди казаков, долетало, обрывками… «Хромая, били… Кушать не имела»… Он, Акарка, оказывается, пожалел какую-то женщину…
Акарка рассказывал все как-то просто, буднично, а казаки таращили на него во всю глаза.
— Долго, долго шел, в юрту пришел… Смотрю — дед сидит.
— Ты откуда пришел?
— Я говорю, за женой пришел. Говорю, у тебя девка есть? Она увидела свое тело… А он — ты завтра пойдешь. Сказал ей: мясо вари, с мужем ешь… Поели, вышли, помочились, в юрту вошли, под одной шкурой спали. На утро вместе уехали…
— И все? Ты так и женился! Ха-ха-ха! — захохотали казаки над ним.
Акарка же, серьезный и тихий, сидел у костра и, не слушая их, слегка покачивался и теребил тонкими пальцами ремешок, на котором болтался его борёлак
[96]. Играл он с болванчиком своим. А он, этот болванчик, упрямец деревянный, все время поворачивался мордочкой к огню, как будто стремился туда, чтобы сгореть…
Казаки повеселились, оставили Акарку в покое и стали укладываться на ночь, кряхтя, растягивали натруженные спины…
Бекетов ушел к себе.
Гринька подал Федьке чашку с икрой тайменя, который угодил в сеть казаков. Мелкая, зернистая и круто соленая, она подкрепила у Федьки силы. И он, пробурчав, чтобы не забыли караулы, повернулся на бок, подставил спину огню и уснул прямо здесь, у костра.
На становище опустилась тишина. Лишь изредка над тайгой проносился какой-то хрип, отзвуком неземным, далеким; едва заметно тлел костер, а подле него о чем-то шептались сторожа… Над речкой выплыла луна. Ершисто вверх торчали скалы, над ними в вышине мерцали звезды. Ночное небо бороздили облака, то темные, густые, а то и рваные, с просветами. Река дышала холодом, а от костра теплом тянуло: здесь был таежный мир, загадок полный…
