— Откуда и куда идешь? — спросил Потапка бродягу, когда они посадили его на дощаник, отчалили, поплыли дальше.
А тот, гулящий, не спутаешь ни с кем иным, бросил на него взгляд проницательных глаз, заулыбался, понял, что перед ним малой, ответил снисходительно: «С Витима!» — и тряхнул жесткими кудрями.
— С Витима, говоришь? Что-то не похож ты на витимского!
— А ты будто знаешь их! — ехидно скривил рот бродяга, отвернулся от него и больше не удостоил его даже взглядом.
— Ты как перевалил через хребет-то? — подозрительно посмотрел Федька на него, на его одежду: такими, в добротной одежонке, пройдя несчетно верст, не выходят из тайги, полазив по звериным тропам.
— По Чаре сплыл, на плотике, — отозвался кудрявый и как-то странно дернул головой, как будто что-то мешало ей свободно двигаться. За плечами у него висела котомка, с какими и казаки уходят в походы тоже. Из-под потертого ергачка, грубо сшитого из шкуры дикой козы, выглядывала холщовая рубаха с замысловатым узором по воротнику. Его мощная грудь, как у медведя, мерно поднималась и опускалась. Он весь был сбитым, как лось неутомимым, глядел угрюмо он на казаков, заметив их обшаривающие взгляды. Казалось, готов он был вот-вот метнуться из дощаника туда, в свою стихию, в ледяную воду…
«Хм! Как зверь!» — мелькнуло у Федьки; такими он обычно восхищался.
Да, этот бродяга был как зверь, как волк без стаи или барсук: свою нору по жизни он в одиночку рыл.
Тот же стоял перед ним и ухмылялся во всю рожу. А она, обветренная, черная, вся грязью, бородою заросла, скрывала лик истинный его. И не поймешь его, то ли он русский, то ли татарин. Его выдавала только копна волос соломенного цвета, взлохмачена была, давно не ведала она ни ножниц, ни ножа.
— Кто же ты таков и откуда будешь? — спросил Федька его.
— Шатунец — мое прозвание! — похваляясь, произнес тот и оскалился зубами. — Мне лес — что отец, а темная ноченька, как родная доченька!
— Ну что же садись, Шатунец! — похлопал Федька ладошкой по доскам дощаника рядом с собой. — Садись, садись!.. Вон ты как высох на дороге-то, — заметил он его подтянутые щеки.
Незнакомец сел по-татарски, на ноги, достал холщовый мешочек из-за пазухи, развязал его, подцепил щепотку измельченного табака и сунул его в нос, чихнул… И так, что слезы покатились по щекам, и он блаженно растянул в улыбке рот, утерся ладошкой. Спрятав мешочек опять за пазуху, он взглянул на Федьку влажными веселыми глазами, прозрачными, как у младенца.
— Ну, слушаю тебя, боярский сын!
Федька недоуменно уставился на него.
— Кто это тебе сказал, что я боярский сын? — повел он косо глазом на своих казаков, выискивая средь них неявных болтунов.
А бродяга загадочно молчал, переживал счастливую минуту. Затем он ткнул корявым пальцем в Федьку.
— По Енисейску помню тебя! Ведь ты же был там, у Уварова, когда заложили Ваньку Похабова! Ха-ха! — и осветился весь он изнутри, как вор, поймавший вора.
— A-а, так ты с Похабовым таскался, должно быть, по Байкалу! И не иначе сбежал от него! Хм!.. Ты знаешь, что волен я тебя, по воеводскому наказу, заковать в цепь и на расправу отвезти! Вот будет тебе тогда: ха-ха! — передразнил Федька его, не двигаясь с места, разомлев под солнцем, и зная, что тот не сбежит никуда от него.
Бродяга тоже, видно, знал это хорошо, и не было даже намека, чтобы он хотел сбежать из-за такого пустяка: ни там, на берегу, когда они только-только заметили его, тем более на дощанике, в кольце из казаков… Да, Федька, бывало, раньше гонялся за беглыми из Сибири, и ему приходилось иной раз по два-три месяца идти по их следам. И если им, служилым, выпадала охотка, то уж непременно настигали они беглецов: по всем сибирским рекам шли, за Камень переваливали вслед за ними. И порой тогда лишь опускали руки, когда те исчезали где-нибудь в Литве или подавались в ногайскую степь…
— Когра-а! — вдруг взвился вопль Потапки на носу дощаника. — Табань, табань налево!
На корме налегли на рулевое весло, и греби заработали во всю, отводя их ветхое суденышко от столкновения с корягой, стремительно несущейся вниз по реке.
Бродяга плыл с ними до вечера и на ночь устроился с ними тоже. Он разулся подле костра, кинул сапоги сушить к огню поближе. Но ергачишко свой он так и не снял, как не снимал его весь день, хотя стояла теплынь, не снял его и сейчас у костра, чтобы просушить на ночь… На следующий день он поплыл с ними дальше, и с ними жевал он сушеную рыбу, которой угощали его казаки. Смеялся и шутил он, травил им байки витиеватые. А казаки дружно хохотали вместе с ним. Бродяга разошелся, вскочил на ноги, стал крендели, коленца выделывать замысловато… И тут кто-то, шутя, подставил ему подножку: споткнулся он, упал в гущу казаков, на доски… Из-под ергачка у него вдруг выскользнул наружу кожаный мешочек, висевший на шее у него. Тугой бечевкой он затянут был, затертый и объемистый. Бечевка лопнула, в мешочке что-то глухо звякнуло… И на дно дощаника упал обкатанный водой камушек, и звонко стукнулся он о сухое дерево…
— Что это? — быстро поднял его Потапка и завертел в руках, рассматривая с интересом.
А камушек, увесистый, хотя заляпан грязью был, блеснул одним бочком на солнце: ярко, жгуче, желтизной… И взгляды всех вдруг вперились в него, и на мгновение дощаник объяла тишина… Но вот казаки странно засопели. Огонь все тот же, желтый, теперь в глазах их пробежал, зажег нутро… Дощаник тут подпрыгнул вдруг на волне, и всех качнуло прямо на бродягу…
«Самородок!» — муть опалила и мозги у Федьки. Всю жизнь ходил он по тайге, но прятала, как под полой, она: «Сквалыга!» — вот дар такой… А только слышал он о редких находках, скрутивших шальную жизнь многим вольным людям… «А тут на тебе!.. Поднесла — и кому же! Откуда он?! Где он нашел его!»…
— Где?! — хрипло выдохнул он, схватил добытчика, счастливца, за рубаху и притянул его к себе. И ветхая рубаха, вся потом просоленая, затрещала и поползла…
Бродяга рванулся из его рук, забился, растерявшись от его напора. Но руки Федьки, темные, шершавые, уже тянулись сами собой к мешочку на шее у него…
Но тут раздался вскрик Потапки: «Порог!»
Все на реке смутилось сразу… И это замешательство спасло таежных дебрей друга: за борт перевалился он, мелькнули стоптанные сапоги, раздался шумный всплеск, и под водою он исчез…
Дощаник же понесло в водовороты. Все кинулись на весла, по своим местам, ругая, на чем свет стоит, бродягу, беглеца. А Федька схватился обеими руками за голову, затем метнулся к кормовому веслу и, помогая Гриньке, налег на него, повел дощаник через волны. Но какая-то сила тянула его, тянула оглянуться назад, туда, где только что за борт упал жалкий обрубок его балованной мечты… И обернулся он на миг, и его взгляд выхватил там, в полусотне саженей, на пьяных волнах голову бродяги: тот греб усиленно руками, стремился к берегу… Но тут раздался новый вскрик Потапки, и Федька на минуту забыл про беглеца. А когда он обернулся снова, то голова искателя удачи уже прилипла к валуну у берега… Еще мгновение, на берег выметнулась мокрая фигура и дернула к лесу, в тяжелом мерном шаге таща набухшие водой сапоги, с каким-то странным подскоком.
