Пока Федька ругался и кричал на казаков, там, на плесе, уже простыл бродяги след. И когда он снова обернулся назад, то лишь качались там кусты, отмечая путь удачливого беглеца.
— Ушел! — взвыл он, запомнив, кажется, теперь на всю оставшуюся жизнь тугую гамалейку таежного скитальца, тяжелую, увесистую, и ремешок на загорелой бычьей шеи.
Они проскочили очередной порог. Услужливо побрызгал он холодной водой на их горячие, как будто только что с похмелья лица. Поток понес их дальше вниз уже спокойно. С каждой верстой все ближе, ближе были они к дому.
Полторы сотни верст сплошных порогов они прошли за пять дней: и все были пороги, шиверы и перекаты, затем опять пороги. Шли только днем, когда было светло, а к вечеру у берега уже торчали их суденышки. Они разбивали лагерь, на ночь ставили косые острожки, и до самого утра бодрствовали караулы.
И вот, наконец-то, они пошли тихой водой. Исчезли даже перекаты, остались позади и высокие скальные горы. Река не так уже крутила, зигзагами и поворотами намного обеднела, глубокой стала, обходительной и терпеливой. По берегам, однако, было все то же: тайга и плесы длинные, кругом были видны валёжины. Здесь чистоту река наводит лишь весной, в разгул, в стихию, в половодье.
Глава 21. Хабаров
Прошло два года как Федька вернулся с Амура. За это время Лодыжинский особенно не беспокоил его, посылал лишь с небольшими поручениями в ближние тунгусские стойбища. И Федька отдохнул от похода на Амур, даже стал матереть, покрылся жирком.
На это Танька, посмеиваясь, сразу же заявила, что это он взялся-то, выходить в воеводы.
— Брошу тебя! Ты же на мужика не стал походить! Живот отрастил!..
Но Федька понимал, что она говорит так из-за того, что радуется, видя его каждый вечер дома. К тому же он основательно отстроил с Гринькой и зятем, Иваном, свой двор, собственный, чем-то даже похожий на бывший двор в Томске. И они, Пущины, стали вроде бы прорастать здесь, на новом для них месте, хотя все еще не теряли надежду вернуться в Томск.
И как-то в середине лета, когда Якутск накрыла обычная в это время года жара, его вызвал к себе Лодыжинский. Воевода встретил его в съезжей по-хозяйски, вышел из своей каморки, поздоровался с ним за руку. И Федька понял, что он станет просить сейчас что-нибудь неприятное для него, для Федьки.
— Федор, надо снова идти в Дауры. Найти там Ярофейкины захоронки, — начал Лодыжинский, когда они уселись в его каморке, заговорил так, будто они толковали об этом уже не раз. — Такая служба! Надо! Что поделаешь!..
— Михаил Семенович, отставь меня от этих захоронок! — запротестовал Федька. — Где он сховал тот порох и свинец, пусть сам и ищет!
— Для того и посылаю! Езжай, езжай сначала в Илимск! Хватай этого мерзавца и тащи на волок! Он там, на Амуре, нагадил, а мне расхлебывай! — завелся Лодыжинский, обозленный на Хабарова за то, что тот получил государеву награду за поход на Амур. И ревность, зависть защемила ему сердце. — А надо бы его, стервеца, кнутом бить нещадно, на площади! Что натворил там-то! Запустошил землю! Все инородцы разбежались с реки, место задичало! Прибыли государевой никакой! Хлеба взять негде, поля поросли травой, и голодно, голодно там!
— Казаки, что годовалят на Тугирском, ничего не знают про те за-хоронки! Спрашивал я их, пытал! А уж где мне-то искать?!
— Ладно, Федор, ты мужик крепкий, государево битье не свалило тебя, — сказал Лодыжинский. Осилишь и это… Сделаешь, Федор, сделаешь…
Уже спокойнее стал уламывать он его, заметив, что Федька раскис и вот-вот согласится опять тащиться туда же, на Тугирский волок, на Амур, откуда недавно пришел, еще и двух лет не минуло.
— А Степанов-то, весть дошла, пропал там со всем своим полком, — сообщил Лодыжинский. — Где-то на Шингале богдойские перебили всех. Мало спаслось. И те, говорят, побежали на низ Амура, в землю гиляков. Это Петриловский отписал. Да ты, кажется, встречал его там?
— Да.
— Может, морем, через Ламу выйдут? Что говорить-то, ты сам знаешь ту землицу!
— Да, весь Амур не стоит земли гиляков! — глубокомысленно повторил Федька когда-то сказанное Степановым, нарочно под дакивая воеводе с расчетом, что он, может быть, смягчится и пошлет туда кого-нибудь другого, того же Матюшку Ярыгина: за то, что вывел в сыны боярские.
— Хватит, Федор! — остановил Лодыжинский его, когда он заговорил было об этом. — Ты вот что! Как только найдешь захоронки, вези на Амур, Пашкову!
В воеводскую клетушку зашел дьяк Тонково, прошел вперед и сел на лавку подле воеводского стола. Он переглянулся с Федькой, поздоровался с ним кивком головы, взял со стола зачем-то гусиное перо, повертел его в руках, положил на место, что-то пробормотал Лодыжинскому и стал слушать его разговор с Федькой.
Прошло немного времени и сюда же притащился Иван, старший сын Лодыжинского. Это был здоровый мужик, весь в отца, такой же, с барственным видом на полнеющем лице. Ему было уже за тридцать. Сюда он приехал вместе с женой и детьми. И Лодыжинский старший любил своих внуков до изнеможения, со страстью пожилого человека, разочарованного в людях, по жизни растерявшего друзей. И смысл его существования замкнулся теперь на своих, родных кровинушках.
— Ты что здесь сидишь? — грубовато опросил он дьяка.
— А что же я буду делать! — отозвался тот.
— Так!..
Лодыжинский младший не договорил. А Тонково переглянулся с воеводой, и тот покивал молча головой. И дьяк, посидев еще немного, вышел из клетушки.
— Иди, он тебе все скажет, — велел воевода сыну, намекая на что-то.
И тот вышел тоже из его клетушки.
Весь этот короткий разговор, непонятный для Федьки, прошел быстро, так что он даже не сообразил, что же было решено вот только что при нем.
Дело же было в том, что дьяк вместе с воеводой и его сынком, этим бугаем, как называл Федька мысленно воеводского последыша, проделывали здесь всякое по части ясака. Они брали мзду за прибор в служилые и за отправку приказчиком годовалить в зимовье. И сам Федька тоже давал воеводе и дьяку мехами, а то, бывало, давал и деньгами, зная, что там, при сборе соболей с ясачных, покроет те расходы вдесятеро. А дьяк еще, известное дело, держал винный откуп за собой. Но заправлял тем откупом сынок Лодыжинского. На таможне тоже были свояки у воеводы. И судные деньги, немалые, уходили туда же к ним, к воеводе и дьяку. А они-то, судные, больше будут даже ясака и десятины с промышленных. Так воевода же плачется еще и в Москву: оттуда просит деньги, на помощь, на прибор, мол, служилых. Да и крепостишка, дескать, одряхлела…
Федору Тонково было уже за 50, он был чуть-чуть моложе его, Федьки. Но не похож он был на тех дьяков, сутулых, землистых лицом и слабых, как тени, которых Федька видел по приказам в Москве. Этому-то, пожалуй, дай в руки палицу, да выпусти на драку, так он уложит в одиночку иное войско. Не обидел бог его силушкой. За что, по слухам, пустив в ход свои кулаки, когда был дьяком приказа Казанского дворца, он и угодил сюда. И вот теперь, после стольких лет, почитай, второй срок воеводства Лодыжинского перевалил за половину, он не хочет уезжать отсюда: приноровился тут…
