«С Дона, что ли?» — порой приходило на ум ему; он всех чубатых относил к донцам.
— Вы что! Зимовать надумали здесь! — накинулся он на притихших казаков, поглядывавших с сочувствием на побитого Оську. — Завтра же за дело! — погрозил он им кулаком. — Всем! Нечего отсиживаться по избам! Не бабы!
Это был веский, испытанный им довод. Да еще кулак.
А Оська все так же не поднимался с земли. Он уже знал, что если встанет, то сотник непременно опять сшибет с ног. Надо просто лежать, пока у того дурная кровь не выйдет из башки… «Припадочный, с падучей!»… Все казаки говорят. Опасный! Еще порешит, в минуту темную.
— А ты где шляешься?! — набросился вдруг Федька с упреками на Потапку, как будто не знал, что тот ходил вот только что на охоту. — Почто десятку распустил!
Потапка округлил глаза, но промолчал. Он побоялся, что сам ляжет тут же рядом с Оськой, отвел глаза от злого взгляда сотника, смущенный чем-то…
В тот вечер Федька навел порядок в полку, по-своему. Так что на следующий день уже с рассветом казаки ушли в лес рубить еще березу. Застучали дружно топоры и в самом зимовье, запылали костры, в котлах стали парить березу, затем гнуть, натягивая на чурбаки, чтобы сушить полозья. В ход пошли долбежки, тесла и стамески, буравчиками прошивали в нахлестках дыры, а кто-то, из умельцев, стругал уже копылья.
В душной избе, полной мужиков, Федька так и не выспался, не отдохнул, хотя и проснулся, когда она была уже пуста. Он выполз из нее наружу. И только там, на дворе, он немного ожил, прошелся по двору, придирчиво оглядел, как трудятся казаки. После вчерашнего его кулачного нравоучения дело пошло ходко. Он поел тут же у костра, подле кашевара, и спустился вместе с Гринькой к реке. По реке уже шла шуга, и было стыло. Вода была холодная, прозрачная и быстрая.
Он умылся, разогнал остатки сна. В его годы такие походы уже не прельщали его. Сейчас, к концу жизни, он стал похож на тунгусов, стал такой же сухой, как был когда-то в юности, и жилистый. Веревками извили мускулы все его тело… А как же! Вот пусть с его походит кто-нибудь по землям, тогда таким же будет… «Совсем тунгусом стал!» — бывало, шутила Танька. О том, что он когда-то походил на воеводу, она уже забыла… Да, он, Федька, тоже стал скитальцем, бродягой, как тунгус…
Задумчиво постояв, глядя на реку, он решился, разделся, побрызгал водой на спину, похрюкал в удовольствие от колких иголок, забегавших по телу от леденящего ветерка, что тянул между гор здесь по узкой долине. Совсем как под кнутом палача, на козлах, загорелось тело, и загудела в жилах кровь… Ох, как же холодило все внутри у него. Он долго, целых три месяца уже не брал в рот хмельного. Это было удивительно. И даже Танька глядела озабоченно на него: уж не болен ли… Такого не видела она еще ни разу, чтобы Федька стал трезвенником вдруг с чего-то.
Гринька подал ему рубаху и кафтан. Он быстренько напялил на себя одежду. И они пошли к зимовью, вверх по тропинке. А за ними катились вниз камушки, вырываясь из-под ног, шуршали и прыгали, как крохотные зайчики, друг друга обгоняя.
* * *
Но вот подошло время, его полк снялся с зимовья, и они двинулись вверх по Горбни. Уже повсюду выпал снег и даже здесь, в долине, лёг плотным слоем, и не скользит уже обманчиво нога. И запыхтели казаки, теперь потянув вверх по долине нарты, все также бечевой. Поругиваются между летом. Сейчас же он плешивым стал. Покрылся весь он полыньями, а с них парок вверх поднимался. И там же камни, на них сосульки, кругом обледенело все, и слабый шум доносится оттуда, поёт там хор стремнины… Но вот и этот шум остался где-то позади. А они все шли и шли и нарты за собой тянули.
Через десяток дней пути от устья Горбни полк Федьки вышел на зимовье промышленных людишек. Да, да, уже сюда забрались вольные ватаги, гонимые разживой… Вон там валяются горою плашки… Здесь пастями, похоже, добывали зверя, с собаками ходили: до сей поры видны обглоданные кости. В зимовье срублена была всего одна изба, да еще клеть под промысловую добычу. Все здесь уже просело, застарело, готовилось вот-вот и завалиться… И Федька задержался тут на один день, дал отдых людям. Но когда они собрались двинуться дальше, то тут же их пурга остановила. Это была первая пурга с начала зимы. К тому же оказалась она злая, закрыла все дороги. Метет, поет и кружит, кидает колким снегом, и все в лицо, в лицо… И казаки засели по палаткам и суслом, забродившим, грелись… Но вот опять мороз ударил, пурга тотчас же сникла.
Федька вылез из своего мехового мешка, в котором обычно спал в походах, и выполз из палатки, огляделся.
Рассвет вот-вот заявит о себе… Снег под ногами заскрипел, как верный признак морозов долгих, парок рванулся изо рта, и сразу борода заиндевела.
А подле костра уже суетился Бузан, их кашевар, кормилец и надежда.
— Ну, как? — спросил Федька его.
— Да ничего!..
Но вот от котла пахнуло сытным духом… И казаки зашевелились сразу и тоже стали выползать на божий свет… Да, только так их можно было еще поднять.
И вскоре шум всплеснулся снова. Едят и тут же собираются опять в дорогу казаки, палатки свертывают. Все делается на ходу, на нарты грузят снаряжение, ругаются, а то смеются.
— Сотник, а сотник, ты снова передом пойдешь, аль задом? — закрутился Оська вокруг Федьки, подобострастно скаля зубы после того побоя.
— Задом, задом! — доброжелательно похлопал Федька по его спине, отечески проявляя так себя к тем, кого кулак его уже касался. Надрав кому-нибудь зубы, он потом сам же в том и раскаивался, и жалость накатывала на него к побитому им же… Ну не сдержался, не стерпел. А кто стерпит такое на его-то месте?.. Так он обычно оправдывал себя.
Они поднялись, двинулись все так же лыжным ходом, не прощаясь со своим временным пристанищем, зимовьем промышленных людишек. Как много было их уже в пути по их служилой жизни, они уже и не считали: переночуют, встанут и снова в путь-дорогу…
К самому волоку они подошли только еще через десяток дней пути. Тропа, она угадывалась даже под снегом, пошла зигзагами и вверх, все вверх. И казаки сильнее закряхтели, ругались, тянули лямками все те же нарты. Порой трещала бечева на поворотах узкой тропы, когда виражом закладывала та вдруг круто вверх, где снег сдувался ветром… А вон там скалы оголились, как будто злясь на них, на казаков, которым дома не сидится. Жгла плечи бечева, врезалась в тело, отметинами так отсчитывала пройденные версты. А вот тропа пошла с чего-то вдруг распадком. Немного вроде стало легче. Но ненадолго. Вон снова там подъем…
Через два дня показалась и Кривая Лука, излучина в верховьях крохотной речушки, и даже не речушки, а ручейка какого-то без имени…
Еще день хода… И вот, наконец-то, он, Юдомский Крест!
Да, да, там, на вершине горы, возвышался огромный крест. Стоял над перевалом он, был рублен из сосны, грубый, тяжелый и массивный. Он виден был издалека всем путникам, идущим этим волоком на море Ламское. Здесь пролегал известный всем путь. Была широкая тропа, вся вспахана копытами оленей. Вела она одних скитальцев на восток, встречь солнца, других закаты манили за собой с чего-то. По ней ходили все: оленные тунгусы, кочуя к морю, то подаваясь дальше от него в тайгу и горы; ходили казаки московского царя, а то и робкий юкагир мелькнет на перевале, ведя с собой цепочкою оленей. Всех их встречал и провожал вот этот Крест, безмолвно стоя на вершине. Он издали тянул к себе всех путников. Одних он успокаивал, вселяя стойкость в усталые их души. Тогда уверенней ступала их нога на землю здесь, в этом неведомом пока краю. Другим же, наоборот, тревожил сердце он, сулил им перемены с приходом сюда непрошеных людей…
