И здесь, на перевале под Крестом, Федька тоже дал отдых казакам еще на один день. Затем их путь пошел на Ламу. Еще неделя хода, вот это уже точно знали казаки.
— Неделя до моря, до острога!..
Когда же они спустились в верховья Урака, то там, в речной долине, пошли глубоким снегом. Вот там-то запотели все. Путь торный здесь никто ведь не готовил им.
Потапка шел, пыхтел, роняя с носа капли пота. Он был здоровяком, но не выносливым.
— Крепись, крепись, старина! — шутливо подбадривал Гринька изредка его, скользя легко на лыжах. Бежал он впереди него. Но когда тот начинал отставать и этим растягивал цепочку казаков, и те спускали ругань на него, на своего десятника, тогда он бежал позади него, и так хотелось ему, порой, помочь приятелю, чтобы быстрее переставлял тот свои ноги длинные… Вот так они и шли.
Глава 24. Охотск
В Охотском остроге полк Федьки встретили с восторгом казаки, которые годовалили там. А как же: ведь смена им пришла.
— Ну, слава богу! — расплылся улыбкой Евдоким Козицын, казацкий пятидесятник, ведавший острогом, стискивая в крепком пожатии Федькину лапищу. — А то пишу, пишу Кутузову не в меру! Без подьячего-то! Сам за него! По нужде ради! Давай, принимай острог!
И он прищурил голубоватые глаза, хитринка в них мелькнула, мол, знаю, все знаю… О чем вот только?.. Он, безбородый и с овальным лицом, походил на молодицу. Но ростом он был выше Федьки и жилистей, чем он.
Так молча отметил Федька про себя. Хотя он не раз видел его в Якутске, но как-то бог не сводил их вот так вплотную, как сейчас.
— Погоди! Дай отдохнуть! На море Дамское сходить! А то сразу же — принимай!
— Да наглядишься! Еще надоест! Замерзло оно!
— Не-не! — запротестовал Федька, зверски уставший. Ему сейчас было не до того, не до приемки острога. Его, острог-то, он уже окинул одним глазом и заметил, что строить его еще да строить. Козицын уже начал было переделывать его, заложил новый, перенеся ближе к морю, в семи верстах от устья Охоты. Но на этом все и остановилось…
Река Охота здесь, у моря, сноровила. Она вильнула, пошла зигзагом, от моря, от его волн косой отгородилась. Сейчас она была закована и где-то дышит тяжко подо льдом. А по весне каждый год в половодье она зло затопляла весь острог. Поэтому Козицын и перенес его на место повыше.
Уже на следующий день Федька все же осмотрел острог, обошел вокруг него вместе с Козицыным.
Охотский острог был небольшим. В одну сторону он протянулся на 17 саженей, как раз от проезжей башни до приказной избы. В другую же сторону он был мерой в 8 саженей, все от той же башни до амбара. Сама башня была с четырьмя амбразурами, на два житья, под ней же были и ворота. В городовой стене стоял еще амбар, он был о двух житиях, да с нагороднями.
Федька зашел в этот амбар: там оказалась государева казна. Он споткнулся о парусину. Здесь же, под ногами, кучкой лежали молотки, наковаленка, тесла и греби… Все было свалено как попало и ржавело… Он выругался сквозь зубы: теперь за все это отвечать ему.
«Хлам!» — подумал он, вышел из амбара и огляделся.
Вон там, по виду, караульня. Рядом с ней стоит поварная изба для казаков. И тут же две избы под аманатов. На них видны висячие замки с пробоинами и уключинами. Значит, там кто-то сейчас сидит. Избу для казаков тоже легко было узнать по грязи вокруг нее. Вон выполз из нее казак, шатается, не то он пьян, не то спросонья… В другую сторону от поварной избы стояла третья изба. Та чистенькой была. Всем сразу становилось ясно, что в ней живут одни лишь приказные. И там же ему, Федьке, суждено было провести несколько лет в этом остроге… От башни шла острожная стена, она была косая и срублена не полностью. В ней был пролом, а здесь вот не хватает целого пролета… Да, острог дырявым был…
И Федька, сняв шапку, почесал свою кудлатую макушку, раздумывая, что делать сейчас. Летом, само собой, придется строиться. А зиму надо бы прожить. Пятидесятник, похоже, острогом не радел и спрос с него малый. Сдаст, сбросит с себя бремя. Ему же, Федьке, потом отвечай за недоделки.
— Ладно, принимаю! — согласился он.
Они ударили по рукам. И Федька не стал обходить далее свои новые владения. Тем паче, что Евдоким оставался здесь с ним на неопределенное время, служить под его началом: до весны, до водного пути. Оставался он из-за того, что по тундре пополз слушок от стойбища к стойбищу, что, дескать, прикочевали ближе к Ламе кугирские оленные люди, нехорошие люди. И собираются, мол, они побить казаков, когда те пойдут из острога, зная, что пойдут они с великой соболиной казной.
* * *
Прошла неделя новой Федькиной приказной службы. К концу близился ноябрь.
С утра на Егория осеннего было морозно. Федька сидел в приказной избе с Козицыным и разбирал с ним текущие дела. Они заели их. Было плохо с кормами: с чего-то тунгусы стали меньше возить рыбы; а с хлебом, как не крути, до лета не дотянуть теперь, когда в остроге стало в два раза больше ртов. И строиться бы надо, завозить лес по зимнему пути. Но потом они решили плавить его летом… И по ясак ходить бы надо… В общем, куда ни кинь, везде дела, и сами по себе они не идут, без приказного-то указа…
Возле избы послышались какие-то голоса и приглушенный шум. Вот кто-то потоптался в сенцах, сбивая с валенок снег. И в избу вошел Потапка, с мороза весь заиндевелый: из-под меховой шапки торчали рыжие кудри и блестели глаза, мягкие, но и упрямые.
— Дядя Федя, тут пришли! — показал он кивком головы назад, на дверь. — Зелемей со своими!
— У тебя что — инородцы вот так запросто ходят по острогу? — спросил Федька пятидесятника.
Евдоким пожал плечами, мол, что в этом такого.
Потапка же, сняв шапку, поправил кудри, затем снова одел ее.
— Ну, что делать-то?
— Что, что! — заворчал Федька, недовольный тем, что острог был проходным двором.
— Ладно, пусти! — велел он.
Потапка вышел из избы и через минуту вернулся. С ним вместе в избу вошли трое тунгусов: маленького роста, они ничем не отличались от Акарки, были такие же сухонькие и желтоватые. Но один среди них все же был выше ростом своих спутников и шире в кости. И в нем не заметно было той робости, что въелась в того же Акарку. Его высокий лоб не скрывал капюшон парки, откинутый назад, и карие глаза взирали на чужаков из глубины большого черепа. В нем было что-то от юкагира: воинственное и злое…
Сам же Акарка был как обычно рядом с Федькой. Он всегда толмачил для него. И вот сейчас, что-то хрюкнув по-своему, он сразу же заговорил с этим неробким ламутом.
— Зелемей, он так говорит, — перевел Акарка и весь из себя стал дуться, напуская серьезность на свою полудетскую мордашку.
Но Зелемея, лучшего из здешних оседлых ламутов, в остроге все знали хорошо, его и представлять не надо было. Тот же Евдоким рассказал уже все о нем Федьке.
