Утром Потапка растолковал князцу через того же Намунку, что он забирает из его людей пятерых в аманаты и что их будут кормить и поить в остроге, но за караулом. Все это для того, чтобы он, Моранга, не изменил государю и впредь платил бы исправно ясак…
Аманатов повязали веревками для крепости, и казаки двинулись в обратный путь вниз по Охоте.
* * *
У Куликана в стойбище Потапка запер повязанных аманатов в отдельной юрте, приставил к ним караулом пятерых казаков, затем прибавил к ним и Оську, когда тот сам напросился на это.
— Ну, стереги тогда! Ха-ха! — посмеялся он над Оськой, над его бесхитростностью; тот пропивал все со своими дружками, и за меховым сапогом у него скрывалась лишь одна ложка: весь его нажиток за службу в казаках.
Вечером Потапка погулял в юрте у Куликана, напоил его хмельной влагой. А утром он ушел опять в сторону кукигирских стойбищ, туда же, в тундру. Он задумал пройти еще дальше, подвести под государеву руку еще необъясаченных тунгусов.
Позади у них осталось стойбище Моранги. Отряд казаков двинулся в глубь тундры.
На новом стойбище, а на него они набрели случайно, они застали всего с десяток оленных кукигир. Взяв с них ясак и аманатов, они там же заночевали. На следующий день они пошли назад, к острогу, но уже иным путем повел их Намунка.
Они спустились в долину какой-то речки. Там редко, островками, стоял густой ельничек, сменяясь невысоким кустарником. Их путь пошел по заснеженным звериным тропам, виляя замысловато из стороны в сторону.
Потапка поскреб пальцами свою рыжую бороду и засопел, наддал, чтобы не отстать от казаков, когда те прибавили хода. Ему, грузному, было тяжело ходить на лыжах… Сейчас же тяжесть похода отошла куда-то в сторону. Он был доволен и уже представлял себе, как скажет Пущину: «Дядя Федя, вот!» — и покажет на пушнину, что собрал, и на тех же аманатов… «А ты говорил, что, мол, Потапка не приносит прибыли в государеву казну!»…
Свист, легкий, так хорошо знакомый, разбил все эти его мысли… Хотя сначала он не понял даже, что это свист стрелы… За ним еще и еще…
Бузан, их кашевар, упал первым: стрела прошила ему горло.
И тут же ему самому в плечо как будто вонзила жало оса. Он ссутулился, словно под какой-то тяжестью, самопал свалился у него на снег. И сам он осел на лыжи, заметив, что казаки, попадав в снег, спешат и заряжают самопалы. Но снег, кругом был снег… И зло ругались казаки…
А вот его достала еще одна стрела, и слабость стала застилать ему глаза… И видел, видел он, уже все как в тумане, что на него бежит сам Зелемей, а рядом размахивают дубинками его ламуты, как будто добивают раненых тюленей.
* * *
Оська же, оставшись в сторожах с казаками, напился с ними бражки, которую казаки припрятали от Потапки еще с острога. Напоили они и старого Куликана. И тот, уже под вечер, захмелевший, оставил Оську ночевать у себя в юрте.
— Где спать-то? — спросил Оська старика.
— Ложись, однако, — показал Куликан на двух девиц, своих дочерей, еще юных, уже забравшихся под шкуры на лежанке. Оттуда выглядывали одни глазенки, блестели, сгорали от нетерпения и жажды: кого же из них выберет гость…
Оська недолго чесал затылок: улегся промеж них, посередине.
— Шибко жадный, однако, — усмехнулся Куликан, отвернулся от постели молодых, протащился в свой угол, зарылся там под шкуры и вскоре уже мирно храпел.
И Оська, осовев от бражки, с мороза был к тому же, тоже уснул сразу же. Но среди ночи он проснулся: кто-то легонько щекотал его, забираясь мягкой ручкой к нему под рубаху… И вот та ручка соскользнула ниже… С другой стороны к нему тянулась уже другая ручка… И он повернулся сперва к одной… Оська не был здоровяком, но и его хватило на двоих. И те две ручки, горячие и ласковые, он успокоил.
И снова он уснул. И не слышал, не видел он, как в юрту бесшумно скользнули какие-то тени, приблизились к нему… Рука уже занесена… И нож вошел ему как раз под бороду, как важенке какой-то… И что-то булькнуло в ночи, он дернулся, затих…
А казаков, его дружков по пьянке, все те же тени забили палками по другим юртам, куда поодиночке расползлись они.
Глава 25. Беды
Минула неделя как Потапка ушел с казаками за ясаком. И Федька ждал уже возвращения их из тундры. И вот наконец-то!.. На белом фоне заснеженной равнины показались какие-то темные фигурки. Их было много… Да, да, это они, казаки!.. Но быстро, как-то уж больно быстро приближались они…
К острогу подкатили несколько оленьих упряжек. Покидав с нарт на снег какой-то груз у самых ворот острога, каюры сразу же развернули свои упряжки.
Казаки выбежали за ворота поздно, когда те уносились назад, в тундру, задорно покрикивая: «Геть!.. Геть!»
У ворот же валялись, разбросано, тела убитых казаков. Над одним из них, заметным, он бугрился холмиком, торчала знакомая всем рыжая борода, забитая комками снега…
Казаки занесли побитых в острог, их было немного, с десяток, и положили рядком возле приказной избы. Все делалось молчком… Все казаки сошлись сюда, к приказной, стояли, глядели на побитых… Никто их, побитых, здесь не оплакивал. Родные были где-то далеко, а у кого-то их и не было совсем.
— Как их!.. Эх, головушки, головушки!..
— Вот так-то, ребятки!
— Ох-хо-хо!
Федька, пересчитав по головам весь свой оставшийся гарнизон, нахмурился. В наличии у него на сегодняшний день оказалось всего три десятка человек. Да из тех иные совсем обезножили. Аманатов же сидело у них под замком в два раза больше.
И он разозлился на занывших казаков.
— Ну что! Сколько раз говорил: не пейте на выходках! Да поосторожнее ведите себя! А ведь ни караулов, ни сторожей не ставите!
Козинцев проворчал: «Ладно тебе, сотник!» — затоптался на месте, под его ногами захрустел снег.
— Батя, да что же это такое-то! — вдруг взвыл Гринька, стоявший с безучастным видом, потерянный какой-то; никак не в силах был он вникнуть в то, что видел перед собой: своего друга, застывшего, холодного…
Потапка же лежал как-то странно: одна нога у него закинулась на другую так, как он любил обычно сидеть в такой вот позе простака. От этого казалось, что он живой и вот сейчас встанет и рассмеется.
А Гринька, плача, стоял и ждал, надеялся на что-то, но так и не дождался: его друг так и не поднялся с земли…
На следующий день в острог первым прибежал Намунко. Он был здорово напуган, стал кричать что-то, и все по-своему. Ему дали водки, и он опять заговорил связно, поведал все о Потапке и его казаках.
За ним прибежали и проводники Зелемея. Тех же сразу посадили к аманатам.
— Ну и что же Зелемей говорил своим родичам? — стал пытать Федька Намунку.
— Ланно… — бормотал тунгус. — Извести-де всех в остроге. Мозет побить!.. И тех, что пойдут из Якутска!.. Мезду побить!..
