Удачная засада в том урочище, где погиб со всеми казаками Потапка, расшевелила гордыню князца, он грозился…
— Ой-ой! — качал головой Намунко, пересказывая заносчивые речи князца. — Куликан, умный Куликан, очень умный, говорит: пошто на богдойских надеешься? Богдойские не осилят белого царя! А Зелемей свое: на Мае-реке заляжем с луками по дороге, с кукигирами. Много нас, с кукигирами-то. Служилых побьем, что пойдут на Ламу!.. Здесь я хозяин, Зелемей!.. Ай-ай! Как плохо, однако! — вздыхал старый Куликан. Попался он, соблазнил его Зелемей. В его юртах побили служилых. Как теперь быть?.. А Зелемей смеется: поклонись-де белому царю! Он добрый, простит тебе измену!.. И пошто казаки поймали так много аманатов?.. То ж мои сродники!.. И шибко много ясак брали казаки, нехорошо. Зачем казак такой жадный?..
Потапку тунгусы привезли в острог не случайно и одним из первых сбросили с нарт под самые ворота: как бы показывали тем, берите, мол, вашего рыжего бога, великого ростом, сильного и алчного, для них непонятного… Вот он, чужой им, непохожий на них…
Допросив Намунко, Федька посадил его тоже к аманатам.
Потапку же с казаками похоронили в одной могиле. На девятый день помянули побитых. И зажил с той поры острог с великой опаской. Служилые стояли по караулам, и как только приближались к острогу инородцы, так сразу же у приказной избы били в пустую деревянную бочку, вместо набатного.
* * *
И потянулись дни унылого сидения в остроге. Так прошел месяц. В начале февраля наконец-то установилась погода. Метели остались позади, прошло их время. И Федька решил послать отписку в Якутск.
— Акарка, — обнял он своего любимца, оставшись как-то наедине с ним в приказной избе, — надо дойти, вот с этим, — сунул он ему в руки кожаный мешочек с упрятанной там отпиской. — До воеводы!.. Видишь, как заковырчато стало здесь!..
Он накормил его тут же досыта, чтобы его хватило хотя бы на первое время. Все приготовил он сам, тайком от Ясырки, их нового кашевара, заменившего побитого Бузана. Утащил он даже каравай хлеба все у того же Ясырки. А у Козинцева он раздобыл, как бы для себя, мол, собираюсь за стены, кусок вяленого окорока. Проверил он также, все ли есть в котомке у Акарки на дальнюю дорогу. Проводив его поздно вечером за ворота острога, он еще раз обнял его.
— Ну, давай! Иди!
Акарка пошел. И Федька заметил, что он сутулится: как видно, старость подобралась и к нему. И в груди у него шевельнулась жалость к тунгусу. Он как-то не замечал его рядом в последнее время, как какую-то обыденную вещь, которая всегда находится под рукой, и только ее отсутствие бросается в глаза, когда она внезапно исчезает, да в самое неподходящее время… Вот мелькнула за его спиной расплывчатым пятном котомка. И Акарка исчез в ночи.
Через неделю Федька вытащил из аманатской Намунко. В приказной избе его, вылинявшего и отощавшего от долгого сидения в тесной и душной аманатской, ждал сытный обед. Повздыхав, молчком сидя на лавочке у стены, скромно, вдали от стола, Намунко дождался, когда кашевар принесет еды, и накинулся на нее. Жрал он здорово. Оголодал. Рыба, что принес Ясырка, исчезла мгновенно. Он проглотил даже кости.
И Федька велел Ясырке принести еще.
— Воевода, ты что! — заканючил Ясырка. — А чем кормить казаков! Самим жрать нечего!
— Тащи, ты! — насупился Федька, приподнялся с лавки, сжимая кулаки. Он хотя и стал сдавать к старости, как и Акарка, худел, слабел телом, поджарым становился, кривились и тощали ноги — все, но только не его кулаки. Они, когда он раздевался, чтобы попариться в баньке тут, в остроге, висели как две болванки, былое молодости его… «Колотушки!» — так шутил над ним Гринька, завидуя ему. Сам-то он, Гринька, уродился в мать, в Парашку, нормальным был. — Не тебе решать! Будешь голодать, если надо будет!
— Острожная стена кособенится! — вдруг сказал Ясырка, непонятно для чего, стал серьезным…
Это он вспомнил, как ему советовал Андрюшка Щербак, его приятель: «А ты вбей воеводу в задумку!»
— А что? — спросил Ясырка приятеля тогда.
— Увидишь! Хи-хи!..
Федька посмотрел на Ясырку, уж не сошел ли тот с ума, презрительно процедил: «Это с пьяных глаз у тебя!»
Ясырка постоял еще немного в приказной, почесал отощавшее брюхо, сделал красноречивый жест рукой, мол, ты, воевода, не то делаешь…
И Федька, поняв этот его жест, пошел на него угрожающе, боком. У него поламывало тело, он застудился, да и нервы стали сдавать. Все у него выходило как-то не так, все эти несчастья вдруг свалились на острожёк сейчас, в его воеводство.
Ясырка прытко выскочил из избы, только мелькнули вслед его потертые, с залысинами шеткари. Дверь приказной захлопнулась за ним от сильного толчка его ноги и будто крякнула с досадой.
Федька потоптался на месте под любопытным взглядом Намунки, отошел назад, к своему столу. Сев на лавку, он посмотрел на ламута пожелтевшими от злобы глазами: в них все еще было темно. Но Намунка не опустил перед ним глаза… Федька посопел, успокоился…
Вскоре дверь пискнула, и в избу опять протиснулся Ясырка. В руках у него была большая чашка с засохшей рыбой.
— Ты что: своровал, что ли? — заворчал Федька, вставая с лавки и потирая шершавые ладони; они зачесались с чего-то… «Не к добру! Драка будет!»…
Намунка умял и эту, засохшую рыбу, всю подчистую, собрал все косточки, валявшиеся в чашке. Он вылизал даже чашку, сыто икнул и уставился на Федьку по щенячьи преданными глазами.
Федька нахмурил для строгости брови, заходил снова по избе, стал втолковывать тунгусу, что тот должен был сделать, как добраться до Якутска. Затем он достал из сундука кожаный мешочек с такой же отпиской, какую дал и Акарке. Он решил вот так, на другую удачу, послать гонцом и Намунку. Разгладив зачем-то в руках кожаный мешочек, жесткий и тугой, он отдал его Намунке.
Теперь ушел из острога и Намунко, ушел в заснеженную и завьюженную тундру, пустую и безлюдную.
* * *
Наступил апрель. Стало пригревать солнышко, но воздух еще здорово холодил. По острогу тенями слонялись казаки. Они стали цинжать, от недоедания, с одной-то рыбы. Ту привозили в острог люди Куликана. Сам же Куликан боялся показаться в остроге, боялся, что за побитых служилых придется отвечать. И он, заглаживая свою вину, стал посылать в острог корм. В остроге стало полно рыбы, но не было свежего мяса. Оленные же люди, кукагиры, все также грозились побить всех в остроге и по дорогам, если встретят кого-нибудь из служилых.
Вчера Федька поскандалил с казаками. Он велел им рубить лес, чтобы подправить стены острога. Но казаки наотрез отказались выходить за ворота, да еще малым числом. И на следующий день он был зол, просто зол. А тут еще казаки. Подошел, сидят подле стены на бревнах. Ничего не делают.
Припекало солнышко, от снега слепило глаза, и казаки млели от тепла, ослабев после зимы. Они сидели, раскинув парки, как паршивые воробьи крылышки, грелись, набирались силы.
