Хвастаться этим, да к тому же так, напрямую, перед московским сыщиком было глупо. Но Федька был обозлен.
— А хотя бы и нажил! — зло продолжил он. — Не у государя же я отнял!..
— Пущин, обо всем этом я сообщу в Москву! — строго сказал Охлопков.
— Да сообщай! Пиши, пиши! — бесшабашно махнул Федька рукой и вышел со двора.
Со злости он вечером напился. Наутро, опохмелившись, он вспомнил вчерашнюю свою дурь, рассказал о ней Таньке. Та обругала его и велела снова идти к Охлопкову и просить его, чтобы он никуда не писал об этом.
Федька так и сделал. Но ему не удалось уговорить Охлопкова, чтобы он забыл о тех его словах, не объявлял их в сыске.
И он ушел от него, понуро повесив голову.
После всего этого он стал сторониться всех и часто пропадал в своем зимовье, вдали от всех, бродил по тайге, как одинокий волк.
Танька, попервоначалу-то, всплакнула было, вгорячах накричала на него: на что, мол, ему сдались те казаки-то… Но потом она сообразила, что не казаки виноваты в том, а что-то с ним.
Глава 26. Одиночество
Уже была на носу зима. Ночами пошли заморозки, по утрам на лужицах стал объявляться ледок. И от ветра, что подул с севера, теперь некуда было деваться. Слетел весь лист, сырая земля стала тверже. Пожухли травы. В тайге стало просторно и легко ходить: упруго шаг отталкивал назад податливую землю.
Бурую спину лося Федька заметил, когда тот спускался по звериной тропе в распадок, к ручью на водопой. И он шагнул за ель и затаился, рассчитывая, что лось пойдет мимо него, по вот этой тропе, которая подходила ближе к склону… Но зверь пошел в иную сторону, не чуя его, притихшего в засаде… И он, не делая резких движений, медленно поднял самопал, положил его ствол на ветку ели, уперся ногами в землю, настраиваясь на хороший выстрел… Другого-то выстрела не будет… Зверь шел далеко, на предельном расстоянии, промажешь, и уйдет добыча. Грохот выстрела распугает тут всю живность далеко окрест и придется вновь тащиться, искать следы, подкарауливать, потеть, отмеривая по тайге не одну версту. Сейчас же подойти ближе к лосю было невозможно: тайга, сбросив листву по холодам, стала прозрачной, как решето.
«Не подпустит!» — мелькнуло у него, он удобнее устроил самопал на ветке толстой ели…
И когда лось, размеренно шествуя по тропе, как земной бог, как царь тайги, повернулся к нему боком, он подвел мушку чуть ниже левой лопатки зверя и… на секунду замер, нажимая плавно на спусковой крючок замка… Сухо щелкнул кремешок, легкий треск от искры уже не слышал он за грохотом, ударившим в звенящей тишине засыпающего леса… Дось метнулся вниз, к распадку, и скрылся там за частоколом деревьев.
Федька выскочил из своего укрытия и бросился к звериной тропе. На месте, где выстрел застал лося, на сырых листьях, покрывших тропу, рдели ярко красные капельки, как ягодки калины.
«Попал!» — облегченно пронеслось у него в голове, он закинул самопал за спину и побежал по тропе, в распадок, вслед за подранком, внимательно поглядывая под ноги, отыскивая едва заметные следы копыт лося и красные капли на буро-желтой лесной подстилке.
Распадок закончился, сомкнулся с речушкой, которая текла неровной полоской по долине. И здесь тропа раздвоилась: одна уходила вниз по речушке, другая вверх, и там, верст через пять, речушка истощалась в ручей, а тот иссякал весь, карабкаясь по склону на перевал.
Да, видимо, подранок уходил туда, за перевал… До ночи Федька пробежал эти пять верст, поднимаясь по склону вдоль ручейка. Затем он перевалил за хребет, пробежал еще пять верст, добрался до таежных зарослей и тут свалился отдыхать на ночь, чуя нутром, что где-то близко затаился лось: лёг, отдыхает, изнемогает от гонки тоже… Он развел под сосной крохотный костерок, достал из горбача кусок вяленого мяса, поел, запил его холодной водой из ручейка, накидал лапника на землю, улегся на него, укутался в шубенку и уснул крепким сном до самой зари.
С утра началась все та же гонка. Он нашел место, где подранок отдыхал, и затрусил по его следу, настроенный догнать его сегодня же. Дось тоже отдохнул за ночь, к тому же следы от крови попадались все реже и реже, затем исчезли совсем.
«Уйдет!» — с досадой подумал Федька, что все его усилия вот-вот пойдут прахом; к тому же придется тащиться назад пустым до зимовья и не один десяток верст. И он постепенно набирал злость.
А в это время лось лежал за упавшей сосной, дыбом вздернувшей кусок земли под корневищем. Он, отмахав с утра приличное расстояние, отдыхал, весь вымотанный гонкой, и не почуял идущего по следу человека.
Вот в этот-то момент на него и выскочил Федька, разогретый гонкой. Он пыхтел, висели капли пота на носу… Не по его годкам уже были такие гонки. Земля кружилась перед глазами, дрожали кусты с остатками окоченелых листьев; и сырость, она была, казалось, разлита всюду в воздухе…
— Ха-ха!.. Ха-ха! — с хрипом откашливаясь, вывалился он прямо на тропу к злосчастному корневищу. Он задыхался, харкал и сопел, вспотел почище, чем в парной. Не ожидал он увидеть здесь зверя, да еще вот так, почти что нос к носу.
Увидев Федьку, лось, худой и ловкий, проворно взметнулся на ноги и вылетел из своего укрытия.
В его темных и больших глазках как будто промелькнула растерянность… Он был серый и, видимо, больной, шерсть клочьями висела по бокам, и ребра выпирали. Был жалок он, не лучше Федьки… Он испугался человека…
И Федька вздрогнул, поняв, что это не видение, от гонки воспаленное, а самый настоящий живой и злой зверь.
А лось, издав какой-то странный звук, похожий на возмущение, покатился на него, на длинных ногах, костлявых, сильных. Вперед и прямо на него, на Федьку…
Как уж он успел вскинуть самопал, что был как раз заряжен пулей, то, видно, сам бог надоумил его перед этим. Не целясь, как на драке, в такие вот минуты он стрелял точно, и сейчас чутье и быстрота не подвели его… Ударил… И тут же испугался он, что если промажет, то быть беде: помнет зверь его, хоть будет при последнем издыхании. Стрелял он в упор, и лось еще катился по инерции, хотя и был уже убит, и сшиб с ног его своей громадной тушей.
И Федька опрокинулся назад, каким-то необычным чутьем чувствуя, что падает не туда…
Удар пришелся ему точно в бок: упав, он напоролся на огромный сучок, торчавший снизу, от завалившейся сосны. И как будто рогатина прошила ему бок, или кто-то полоснул его под ребро ножом… Приподняв неимоверным усилием свое тело, он сполз с сучка… И кровь, черная и густая, поползла из него на землю, унося с собою силы… Он потерял сознание, провалился в знакомую серебристую пыль, глотая что-то… Но там не было ничего, кроме этой пыли, да еще клочки волос выписывали странными зигзагами знаки необычного письма, так здорово похожие на богдойские, как будто на снегу топтались птицы…
Очнулся он от холода. Тот под шубейку проникал, все тело леденил, доставая до костей… Он шевельнулся, почувствовал, что жив, ему все это не приснилось и все происходит с ним, с Федькой, боярским сыном, полковым воеводой… И почему-то ему стало обидно пропадать вот так, по-глупому.
