— Микитка навел добрый извет на Басаргу, — напомнил Благой. — И ныне в том нужда немалая.
— При Якове Петровиче мы ходили на Пегую орду, — сказал Пущин, стряхнув остатки полудремы и собираясь поддержать воеводский замысел. — А князь-то крут был с инородцами. Повесил Басаргу и еще десяток. Не успели и глазом моргнуть. Упредил. Так и в этом деле надо!
И у него в памяти невольно всплыло овальное лицо Борятинского, с густыми темными бровями и волевым подбородком. Тот пришелся ему по душе, и он сожалел, что князь отъехал с воеводства, не отсидев положенного срока.
Волынский поднял руку и остановил его.
— Ты слушай! В Томске передашь Василию на словах, что и я так считаю. Поход нужен на Енисей, большой поход. Наказать киргиз за набеги! — жестко проговорил он, перестал мельтешить перед служилыми и, наконец-то, сел на свое место.
Благой перекинулся с ним парой слов и тут же распорядился послать в Нарым с Тренькой опять Чечуева и Высоцкого, в наказание за прошлое.
— Иван Владимирович, то негоже! — сразу всполошились казаки, сидевшие до того с безучастным видом.
Они сообразили моментально, что у них отнимают промысловое лето, как только что пропала для промысла весна. Это здорово задевало их прожиток. А в этом они уступать воеводам не собирались, уперлись и готовы были стоять до конца.
— Хватит скулить — наплутали, делали собой! — резко оборвал их Волынский. — Тренька, проследишь за этим! — строго сказал он Дееву и обратился к Благому: Доведи до атамана наказ!
Благой громко зачитал наказ Катырева-Ростовского.
Наказом тобольского воеводы Треньке поручалось срисовать старый Нарымский острог, что стоял на острове и был уже тесен. К тому же в половодье его часто заливало, и река, подмывая постепенно берег из года в год, подступила вплотную к его стене. Треньке нужно было досмотреть также новое место под острог и определить, подходит ли оно, как о том писал в Казанский приказ воевода Нарыма Мирон Хлопов. Чертежи и отписки велено было прислать в Тобольск, для отправки в Москву. Если же место окажется подходящим, то Хлопову и Елизарову предписывалось идти с годовальщиками и нарядом на Кецкое устье, ставить там, на раздоре
[31], город.
— В подмогу сургутских пошлем, — добавил Волынский, — как по этому делу пишет Иван Михайлович.
Пущина же невольно кольнула в сердце зависть, что Треньке выгорело важное государево дело, какое ему никогда и не снилось. И это в то время, когда ему самому придется возиться все лето со своими домашними бабами. Он скосил глаза на атамана. Тот сидел, сурово нахмурив брови, внимательно слушал воеводу, давая понять всем своим видом, что уж он-то выполнит этот наказ, как никто иной. Казалось, в одно мгновение Тренька стал другим. И куда подевалась его сонливость-то…
— Ну, все, служилые, подумайте над этим, — сухо закончил Благой. Казаки встали с лавки и вышли вместе с атаманом из съезжей.
А Волынский подошел к Пущину и дружески положил ему на плечо руку.
— Иван, захватишь посылку от меня. В Томске передашь Василию.
— Добро, Федор Васильевич, — отозвался Пущин и спросил его: Остячку-то, Машу, я возьму с собой? Как?
— Твое дело. Только не вывози за Камень. А тут владей… Хороша у тебя девка, — признался Волынский. — Оставь мне, а? Знатную цену дам: не пожалею пятнадцать рублей!
Пущин посмотрел на него, увидел прищуренные, как у кота, глаза воеводы, понял, что хочет тот, и рассмеялся: «Ха-ха-ха! Не-е, она нужна мне самому!»
— Не хочешь — не надо! — с раздражением в голосе произнес Волынский, не в силах сдержать себя, когда что-нибудь выходило не по нему.
Пущин почувствовал это и понял, что здорово задел воеводу, сам того не желая. Этого делать не следовало. Вздорить с воеводой было опасно. Волынские сидели на воеводстве по многим городкам в Сибири. А уж тем более в его положении, когда он, Пущин, простой сотник, уезжал от одного брата и ехал под начало другого.
— Ну, я пошел, что ли? — сдержанно спросил он Волынского, натягивая на голову свой малахай с длинным лисьим хвостом.
— Иди, Иван, иди, — холодно ответил тот.
* * *
Церковь в Сургуте была деревянная, шатровая, с небольшой маковкой на верху. Рублена она была из сосны, без малого уже восемнадцать лет назад, и стояла у городовой стены, за которой к Оби круто падал береговой песчаный обрыв. Рядом с ней стояла колоколенка, тоже рубленая из сосны. А на ней висели два медных, позеленевших от времени колокола. От лютых морозов зимой и жаркого солнца летом бревна порядком задубели, потрескались, и постройки обветшали раньше срока.
Внутри же, в просторном помещении, было сыро, холодно и пусто, кругом выпала грязь, с ней сургутские сжились и уже не замечали ее. Впрочем, ничего иного и не могло быть. Все хорошо знали, что поп Маркел с дьячком начисто пропивают те деньги, которые приходят на церковь с Патриаршего приказа.
Прямо от двери, по правую сторону от царских ворот, находился образ Спасителя. К нему приткнулся образ Николая Чудотворца в житии. Слева же обретались образа пророка Ильи и Великомученицы Параскевы. Царские ворота стояли обычно распахнутыми настежь, и за престолом виднелся образ Пресвятой Казанской Богоматери с серебряным венцом и гривенками. Все образа были писаны масляными красками каким-то заурядным мастером. Краски давно поблекли, иконы облупились, и от этого, казалось, святые обнищали и всем своим видом невольно взывали к милосердию. В алтаре, на престоле, лежало громоздкое печатное Евангелие, обтянутое червленым бархатом, затертым до лысин, и оправленное медными пластинками с изображением евангелистов. В стороне, на жертвеннике, стояло медное кадило, как попало валялись почерневшие от времени оловянные сосуды, кропило, два крашеных покрова и атласный, рудо-желтого цвета воздух.
На Егория вешнего утреннюю службу в церкви правил сам поп Маркел. Ему помогал дьячок Авдюшко. У колоколенки с раннего утра старался пономарь Николка, созывая на службу тяжелых на подъем жителей острожка…
Дарья перешагнула с Любашей через порог церкви, сунула просвирнице Акулинке полушку, взяла свечку и прошла к иконостасу. Она поставила свечку перед иконой Параскевы, перекрестилась и вместе с Любашей низко поклонилась святой.
В открытую дверь церкви одна за другой стали входить бабы. Они крестились, кланялись, ставили под образами свечки и отходили в сторонку.
К Дарье подошла Фёколка, жена пушкаря Якушки, кивнула ей головой и пристроилась рядом с ней.
Фёколка была худой, как сухая щепка, и слабой на передок, как, подшучивая, говорил о ней Иван. Соблазн же в острожке был велик. И она не противилась ему — грешила, и чем охотнее, тем чаще ходила в церковь. У нее было открытое сердце. Она могла часами выслушивать болтовню Дарьи, поддакивая ей, что ту вполне устраивало. И у них сложились особенные, по-бабьи доверительные отношения.
