— Все, все, Даша, ничего!.. Оклемается! — засуетился Пущин около Федьки и жены.
Казаки, горланя, повалили со двора. И по острожку, среди ночи, ударились в гулянку, совсем как на Святки.
Это падение не прошло бесследно для Федьки. И все началось у него сразу же…
Стояла ночь, но на дворе было светло. В прорубленное под потолком оконце в избу Пущиных заглянула большая полная луна и прозрачным столбом уперлась косо в пол. Мягкий белый свет стал пробиваться серебристой пылью в глаза Федьки и в голову, полез во все закоулки мозга…
Федька поднялся, бесшумно и легко сполз с печки и поплыл над полом на чей-то странный зов, исходящий из этого прозрачного столба… Он подплыл к нему, коснулся его руками, но там было пусто… Он коснулся его еще раз, еще… Свет, обволакивая его руки, заскользил, как вода, между пальцами. А он стал что-то перебирать и ловить там: теплое, гладкое, погружался туда, как в сыпучий песок… Он беззвучно засмеялся и потянулся вперед, готовый вот-вот кувыркнуться куда-то…
Дарья, чутко спавшая, проснулась от легкого шороха его ног, вскочила с постели, подбежала к нему и тихо, дрожа, спросила: «Ты что, родненький?»
Федька открыл рот и вяло промямлил: «Я хочу… Хочу туда, туда». И снова потянулся на этот зов, в этот серебристый столб…
Проснулся и Иван, помог Дарье уложить сына опять на печку. Тут же рядом он лег и сам, чтобы Федька ненароком не скатился на пол, буркнув жене, чтобы она завтра же сходила к бабке Фёкле.
Фёкла пришла к вечеру. Она сняла у порога телогрею и села за стол. Дарья подала ей шаньги с творогом и медовуху. Медовухи Фёкла не коснулась, а шаньги аккуратно завязала в платок и спрятала в суму: «Апосля… Чичас негоже», — многозначительно ответила она на молчаливый вопрос Дарьи.
Федьку уложили на кровать. Он глянул на неуклюже серьезничавших взрослых и хихикнул. С печки, хихикнув, отозвалась Варька.
Шептуха подошла к нему, поводила ладонью над его головой. Заметив, как быстро и растерянно забегали у него из стороны в сторону глаза, она уверенно объявила: «Перехид у него, матушка!»
— Ой ты господи! — всплеснула руками Дарья, испугавшись чего-то.
Перехида она страшилась с детства, с того времени, как болел корчами и умер ее младший братишка. И она боялась до ужаса этого слова, не зная и до сей поры, что это такое. Но то было что-то страшное, темное, своими глазами насмотрелась.
— Ты что сомлела-то? — воззрилась Фёкла на нее. — Вот намедни к Мезене кликали. Так там же была угрюмая скулка, а это тебе не перехид…
Она порылась в суме, достала из нее суровую черную нитку, распустила ее и снова подошла к Федьке.
— Ты, милок, лежи и молчи. А мы с твоей маткой будем ладить тебя.
Что-то бормоча себе под нос, она намотала нитку на палец, кольцо в кольцо, отгрызла зубами у нее кончик и снова распустила.
— Ну, давай, что ли, Даша?
Дарья кивнула головой, придвинулась ближе к постели.
Шептуха смерила ниткой рост Федьки, с головы до пят, завязала на нитке узелок и подтолкнула в бок Дарью, которая зазевалась, наблюдая за ней.
— Ты что — забыла, чё я тебе сказывала-то!
— Ах, да!.. Что делаешь?
— Испух-переполох сымаю, — проскрипела Фёкла, смерила теперь по плечам Федьку и завязала другой узелок.
— Что делаешь? — снова спросила Дарья ее.
— Испух-переполох сымаю…
Дарья подозрительно глянула на шептуху.
— Да ты же говорила, перехид, а лекаришь переполох!
— А что перехид, аль переполох, все едино… С испугу у твоего!
Дарья прикусила язык, не зная, то ли верить Фёкле, то ли нет. Мужики-то сказывают, что она в бражку воды подливает. Такая и обмануть может…
Шептуха смерила Федьке голову, руки и ноги, каждый раз завязывала на нитке узелки, а Дарья спрашивала ее одно и то же.
А Федька лежал в сладкой полудреме и глядел на Машу и Варьку. Те стояли тут же, рядом. Варька как открыла рот, уставившись на эту непонятную возню взрослых, так и замерла.
Притихли и Пущин с Васяткой. Иван, для строгости, хмурил лоб, как было положено хозяину. А Васятка сосредоточенно строгал подле печки ножом какую-то палку.
Фёкла промерила всего Федьку, отступила от кровати, и в полутемной избе зашелестел ее громкий шепот:
— Выходи, переполох, с головы, с костей, с мозгу, с русых волос, с белого лица, с твоего сердца! Я заклинаю тебя на очеретах и на болотах, на густых лесах, где люди не ходят и человечий глаз не заходит!..
В избе, при последних словах шептухи, стало жутко.
И Васятке показалось, что кто-то на самом деле с легким шорохом покинул ее, ушел куда-то, в неизвестность. И он прислушался, занеся руку с ножом над уже готовым, маленьким осиновым колышком.
Фёкла подняла руки и, пугая кого-то, трижды взмахнула длинными костлявыми пальцами над Федькиной головой: и тот сразу же провалился в знакомый серебристо-белый туман…
Постояв с минуту в полной тишине, Фёкла скрутила нитку с узелками, подошла к двери и засунула ее в маленькую дырочку в глухом дверном косяке. Ту просверлил Пущин на высоте роста Федьки, которого перед тем измерили, приставив к этому косяку. Фёкла взглядом показала Васятке на эту дырочку. И тот скоренько, раз, раз…, забил туда колышек. Затем он отломил у него кончик, торчавший из косяка, и бросил его в печку… На двери, на высоте роста Федьки, от колышка осталось едва заметное пятнышко.
— Как сей рост он перерастет, так из него переполох уйдет, — заговаривая колышек, пробормотала шептуха и, для верности, три раза плюнула на него.
Она отступила от двери, подошла к Дарье:
— Ну, вот и все, милая!
В избе все сразу оживились. Варька закрыла рот, поковыряла пальцем в носу, размышляя о чем-то, затем быстренько вскарабкалась на печку. Оттуда, сверху, из-за чувала, высунулась ее мордочка, совсем как у белки из дупла, с любопытством взирая на странности, происходящие в их избе.
— Ты когда зайдешь за ячменем-то? — спросила Дарья шептуху.
— Да хоть сейчас! — заторопилась та и мигом подхватила суму, стоявшую подле кровати. — Вот я уже и приготовила!
Да-а, видно, ремесло кормит шептуху не сытно. Боится она упустить каждый приработок. А вдруг завтра придешь, и не отдадут, коли выздоровеет?
— Осьмину, осьмину ты мне должна! — напомнила она сотниковой жене.
«Та живет за мужем. Вон каков он в острожке-то! Воевода первым здоровается! Пошто бы?..»
— Маша, сходи, насыпь Фёкле… А ты посиди, посиди! — сказала она шептухе, когда та побежала было за остячкой.
Как там было дело и что было причиной, шептуха ли, природа ли, но Федька перестал лунатить по ночам. Прекратил свои бредни и кот. Как и куда он исчез, никто не знал, не знает и до сей поры. В острожке по ночам опять стало тихо. Да так, что теперь от этого не стали спать и бабы и мужики, ожидая, когда же он начнет снова. С ним — ужас, без него еще пущий. А вдруг удумал что, вражья сила, выжидает… Прошла неделя, за ней другая… Месяц, два, вроде бы тихо…
