— Девок-то воруют у вас, аль так выдают?
— Воруют…
— Ну и добре!
— Ты, Базаяк, одну отдай лучше вот за этого парня! — шутливо похлопал Пущин по спине Васятку. — Отменный зятюшка будет! На все руки мастер!
Базаяк что-то залопотал и рассмеялся, когда Лучка растолковал ему, что хочет сказать сотник.
— Он говорит — бери всех! Всех отдам такому каазык
[45]!
Базаяка и его улусных напоили и проводили за ворота острожка. С неохотой покидал князец уютную и гостеприимную избушку сотника, где было еще много, очень много водки.
— Ну, Иван, и сынка же ты слепил! — хохотнул Бурнашка, когда в избушке остались лишь свои; у него под хмельком всегда развязывался язык, будто его тянул какой-то бес; и он выбалтывал такое, отчего потом, протрезвев, готов был драть на голове волосы. — Как же за него мою единственную-то отдать? Не-е, не отдам Парашку!.. Братаны за нее знаешь что поделают с твоим Федькой, если тронет пальцем?.. Вот — то-то! И я не знаю. Но и попасть не хотел бы им в руки… В матку они. Она же, что шатун по зиме: порешит — не моргнет!..
— Ты про что это?! — обиделся за своего сына Пущин.
Чтобы сейчас, не ко времени, не поцапаться с десятником, он снова налил водки ему и атаману. Плеснул он немного в кружку Лучке и Васятке. Выпив, он крякнул, положил руку на плечо атаману: «Славная у тебя жена, Баженка!»
— Да, да, Иван! — согласно поддакнул тот. — Такую надо еще поискать!
— Где же ты нашел-то ее? — спросил Бурнашка. — Подскажи, может, и казаки поищут там же! Без баб-то пропадают!
— Не-е, Бурнаш, там нет больше таких! — засмеялся атаман, хитро прищурив глаза.
Баженка здорово походил на свою жену: они были парой, как два сапога. Такой же большеглазый, с прямым честолюбивым носом и чуть-чуть вытянутым лицом, он был недурен собой, и даже очень. Так что бабы заглядывались на него. Но ни одна из них в остроге, да и за его стенами, не могла бы похвастаться, что окрутила видного атамана, отбила, хотя бы на вечерок, от его Катерины. Ладно скроенный, еще в своем возрасте статный, лихой наездник, он был любитель таких скачек, на какие даже Катерина смотрела с опаской. Он всегда что-нибудь вытворял на коне, когда обучал казаков сабельному бою или показывал, как надо уходить от поющей стрелы степняка, укрываясь на полном скаку за крупом коня.
— Почто нет? Перетаскали! Ха-ха-ха!.. Казаки сходят, найдут, приведут по такой же!
— Перетаскали не перетаскали, а нет! — благодушно потешался над ним Баженка. — Последнюю забрал я.
— Ты давай — рассказывай, — подтолкнул его в бок Пущин. — Не тяни, раз завел.
— Ну что ж, слушай, если напросился, — начал Баженка, чтобы не отказывать сотнику. Того он уважал за характер. Жесткий сотник был, в глаза все скажет, но воеводе не выдаст, если что случится с казаками. Не пустой оказался сургутский. — Ты, Иван, не забыл еще дорогу-то сюда по реке?.. И помнишь: на Оби живут вогулы?
— Да не вогулы, а какой-то непонятный народишко!
— Да, да, помнишь, — согласился атаман. — Так вот, то было года за три до того, когда Годунов сел на царство. Указы тогда пошли сюда о всяких вольностях инородцам. И вот ходил я в ту пору из Сургута по ясак. Совсем как сейчас. Только поменьше нас было. И, представь, в одном улусе я углядел Катерину. Ну, она была тогда не Катериной… А поразился я на то, что их семейство-то, а у отца с матерью она была да еще брат, всего-навсего, уж больно отличалось от остяков и вогулов. Те-то черные, а они… Ну, как мы, русаки. Токмо носы попрямее. У тебя-то вон что кулак прилепили на роже! — показал он на нос Бурнашки, не преминув подцепить его. — Ха-ха!.. А там все аккуратненько. В общем, сам знаешь, Катерину видел не раз. И характер к тому же! Что говорить об этом. Ну и чую я: шагу оттуда не сделаю без нее!.. Да и ее уговаривать не надо было… Я же был тогда ого-го! — повел плечами атаман.
— Ха-ха-ха! — расхохотался Бурнашка. — Ты и сейчас хорош, атаман!
— Ладно, будет, будет… Так и увез я ее из улуса. Ясное дело: окрестили ее Катериной. И мы обвенчались с ней тотчас у отца Маркела. Да ты знаешь его, — сказал он Пущину. — Он и тогда был уже таким: питух-питухом! Хм!.. Она рассказывала мне потом, что ее дед с бабкой вроде бы пришли откуда-то с верховьев Томи… С гор откуда-то, может, и отсюда, — неопределенно повел он рукой, показав куда-то за стены избушки. — Род, говорит, большой был. И вокруг тоже такие жили, как и они, с голубыми глазами… И рыжие, да не совсем, а вот такие, как мы… Куда все разбрелись — никто не знает. Только у них в семье сказ про то есть, что началось оттого, когда сюда пришли никанские люди
[46]: волос жесткий, вороньего крыла, и глаза — тоже…
— Да-а, Баженка, — протянул Пущин. — Странно сказываешь… А уж не выдумал ли ты? Нам на потеху!
Баженка развел руками: мол, хочешь верь, хочешь не верь.
Он, мужик прямолинейный, не в силах был надумать такую складную байку о своей женитьбе. Да, на самом деле так и было, как он рассказывал об этом уже не раз. Правда, чем чаще он рассказывал об этом, тем все больше вплетались в его рассказ новые детали, каких раньше не было, и, возможно, не было на самом деле. Но этого никто не замечал. Да и никого особенно не интересовало, как там было дело. Главное было в том, что атаман отхватил себе такую жену. Да еще где? Здесь, в Сибири.
* * *
По улусам уходили отрядами в три-четыре десятка человек, взяв с собой проводниками по мужику из родичей Базаяка.
Сына Пущин оставил в острожке: не рискнул никому навязывать.
От этой воли над ним отца Федька чуть не взвыл.
«И это тогда, когда он во всем потакает Васятке, отпустил его с Бурнашкой!.. А его, Федьку, никто ни во что не ставит, все считают пацаном! Каждый, кому не лень, учит! Вон, даже этот вахлак Митька Згиба. Все в походах, а ему сидеть тут, да еще при отце-то. Что! Для этого он тащился сюда?»…
И он бросился к Андрюшке, забегал около него, стал умолять его взять с собой.
Андрюшка поюлил было, но все же согласился, и за эту свою мягкотелость выслушал нудный наказ Пущина:
— Присматривай… Не то налижется арачки, наскандалит, да за топор! По старой памяти!
Федька запыхтел, насупился, но смолчал, прикусил язык: уж очень не хотелось ему сидеть в острожке.
Итак, служилые разошлись.
Васятка пошел в голове отряда, вслед за Бурнашкой. За ним потащился Лучка, а далее два десятка казаков. Они двинулись на лыжах вверх по Томи, по белой плоской заснеженной дороге. С одной стороны ее тянулась широкая пойменная долина. Ее густо, словно щетиной, покрывал серый тальник. С другой же стороны к реке вплотную подступали отшлифованные половодьем скалы, а на верху, выше по склонам гор, чернели ельнички.
