— Отец, давай с нами, — протянул Бурнашка кусок мяса старику.
Тот засмеялся, оскалил беззубый рот, покачал головой, мол, рад бы, да уже не может.
Бурнашка засопел над куском, бросая изучающие взгляды на старика.
— Зачем так далеко забрался? Тут одним медведям только жить!
Он подтолкнул в бок Лучку, чтобы тот перевел:
— Почему не к людям?
— Моя плохой люди не хочет. Шибко худой люди есть, — заговорил старик, взирая тусклыми глазами на Бурнашку. — Моя хороший люди видал, шибко хороший!.. Когда совсем мал был… Тут болит, тут, — показал он рукой на сердце, говоря, что не может он с той поры жить среди людей. Плохо ему с ними. Почему плохо — не знает, но плохо.
— Что за люди? — насторожился Бурнашка.
Старик горестно вздохнул, подошел к очагу, сел на чурбак, завозился, видимо, соображая, рассказывать или нет неведомым пришлым людям что-то, что для него было важным.
— Давно, очень давно, — начал он, — земля дрожал, шибко дрожал. Конь с неба упал! Большой-большой, как огненный сабля. Тайга палил, шибко палил. Яма там стал, глубокий яма — нет дна!.. Оттуда люди приходил. На китайца не похож, на колмак не похож, на тебя не похож, на зверя не похож… На кого похож? — хитро прищурил он глаза, помолчал и, торжествуя, объявил: «Ни на кого не похож! Ульгень
[49] послал!.. Шибко строгий. Глядит — все видит: тебя видит, меня видит, его видит!.. Как видит?!»
Васятка, сидевший у очага, разомлел от тепла. Тяжелый дневной переход вымотал его. И он сидя задремал под монотонный голос старика, который слабел, затихал, куда-то удалялся, как будто улетал через крышу, в деревянную трубу, обмазанную глиной… Но вот ветер ударил назад в землянку через эту трубу. Его обдало жаром, он отшатнулся от очага и снова вернулся мыслями в землянку.
— Ой, ой умный… Кам
[50] Сагыш шибко боялся его. Пошто боялся — не знал. Говорил, такой кам, не бывал такой кам — сильный кам!.. Улус ходил, ходил, потом ушел, совсем ушел. Куда ушел? Никто не видал… Пропал!..
Старик закашлялся глухим грудным кашлем. Затем он набил трубку какой-то сухой травкой, прикурил угольком от очага. Его голос опять окреп, стал громче, слышнее. Он залопотал о чем-то, в ответ на заявление Бурнашки, что они пришли за ясаком.
— Все телеут забрал, кыргыз забрал. Алманщик
[51] Абака забрал: соболя, лисицу, шкуру забрал. Рыбку забрал!.. Ячмень оставил… Снова тайга, опять тязело… Худой, шибко худой люди. Кто пришел — отдай! Пошто я отдай, отдай? Пошто ты не отдай?.. А-а! — лукавой улыбкой расплылся старик. — Тайга не хочет мала ходить. Совсем ленивый… Бери лук, собаку: соболь много-много будет, твоя будет…
— Ясак надо, старик, ясак! — не отставал Бурнашка от него.
— Пошто ясак?.. Поминка
[52] — да, ясак — нет! Белый царь ясак — нет! — отрицательно замотал головой старик.
Он встал с чурбака, поковырялся в углу землянки, достал из тайника связку шкурок, подошел к Бурнашке:
— Воевода — от карга-шор… Поминка.
Бурнашка принял с кислой миной связку плохоньких, подчерненных шкурок.
Старик стал объяснять что-то ему. Его голос становился все тише и тише.
И Васятка, уже ничего не разбирая, услышал шум, похожий на шум тайги, когда парусят на ветру ели. И ему показалось, как старик сказал что-то о какой-то девице. Или это только показалось ему…
«Да нет же — вот она!» — вспыхнуло у него в сознании. И тут же из темного угла землянки выплыла девица, пошла по кругу в каком-то диковинном танце. И этот танец, ее губы и тонкий гибкий стан, извиваясь ветвью хмеля, сами собой заговорили: ты придешь, придешь еще ко мне…
Голос старика опять стал нарастать. И девица, скользнув легким призраком по землянке, растаяла прямо на глазах у Васятки: превратилась в прозрачную сизую струйку, и ее вытянуло со свистом в дымовую трубу.
Вот голос старика вновь ослабел. И сразу появилась девица и стала все так же кружиться в загадочном танце, как будто пыталась что-то выразить им, донести до него, до Васятки.
«Вот минет время, и ты придешь, придешь», — послышалось из темного угла землянки.
Она, казалось, была полна каких-то неясных теней, бродивших тут же среди казаков и вот этих хозяев, непохожих ни на абинцев, ни на телеутов: со светлыми глазами, рыжеватыми волосами и белой кожей. Она угадывалась под слоем грязи и темным зимним загаром.
«Как?.. Почему?» — закрутил головой Васятка, следя за стремительным полетом девицы.
«Загляни в себя… Глубже, глубже!.. Ха-ха! Не так, не так!»
Она нарисовала замысловатым взмахом руки что-то в воздухе: и в руках у нее появился бубен. Он ударился обо что-то, зазвенел и понесся по кругу вместе с ней. Она же только едва касалась его и смеялась, по-старушечьи морща низкий лоб с наползающими на него мягкими русыми волосами…
Бурнашка толкнул Васятку в бок:
— Проснись, паря! Ты что — говоришь-то сам с собой! Ругаешься, что ли?.. Эка вон как тебя развезло в тепле-то!
— А где девка? — спросил Васятка, у которого перед глазами, слезившимися от дыма, все еще ярким шаром крутился бубен.
— Какая еще девка! — захохотали над ним казаки, кучно облепившие очаг, вылавливая засаленными руками из котла куски мяса.
Васятка зашарил глазами по углам землянки, ища девицу, не в силах ничего разглядеть в зыбкой темноте, что была там, где должна была быть стенка, но, казалось, ее там не было… Там была пустота. Он это чувствовал, так же как то, что там было сыро, безлюдно, холодно и полно насекомых: мокриц и кусачих пауков. Так же как у рязанской торговки Варвары в погребе, где та не раз запирала его, чтобы был податливым…
— Васятка, пожри! Чего ты воклый-то? — озабоченно глянул на него Бурнашка, заметив, что он еще не взял ни крошки в рот. — Тащить-то тебя, болезного, некому… Давай, давай, не то казаки умнут все!
Васятке подали кусок мяса. Он нехотя пожевал его, с пресным привкусом, все так же уставившись в темный угол землянки. Оттуда потянуло чем-то знакомым: пахнуло ветерком, совсем как в майские денечки, когда цветет черемуха…
«Нет — это облепиха!» — подсказал ему чей-то голос.
«Какая еще облепиха?» — удивился Васятка.
«Ха-ха-ха! — засмеялся кто-то голосом, похожим на голос все той же девицы. — Узнаешь, все узнаешь!»
