Васятка прикрыл глаза, держа в руке недоеденный кусок мяса, и его, подойдя, осторожно взяла у него из руки десятникова сучка Лукавка. Ее Бурнашка обычно таскал всюду за собой и уверял всех, что она приносит ему удачу в походах. Без нее за стены острога он никогда не делал ни шагу. И вот затащил даже сюда, в землянку.
«Я еще станцую перед тобой, тобо-ой…» — снова выплыла из темного угла все та же девица, чем-то похожая на остячку Машу: такая же тоненькая, с чуть кривоватыми ногами и мягкими округлыми плавными формами.
«Ладно, будет тебе», — сказал Васятка, теряя интерес к девице, и погрузился в дремоту.
Зимняя ночь длинная, томительная, но и усладная после тяжелого изнурительного мотания кряду несколько дней по заснеженной тайге. Но все заканчивается когда-нибудь, и ночь тоже.
Васятка отдохнул хорошо. Утром он почувствовал себя вновь бодрым, словно и не было вчерашней вялости.
— Я уж подумал — заскорбеешь. Вот была бы напасть, тащить тебя еще! — повеселел Бурнашка, когда увидел его разрумянившуюся на морозе физиономию. — Ну, казачки, с богом, дальше!
Они поднялись вверх по Мрассу еще на один дневной переход и заночевали в следующем подвернувшемся улусе.
* * *
А что же происходило в это время в остроге, там, в устье Кондомы?
Через неделю один за другим в острожек стали возвращаться отряды. Первыми вернулись казаки, уходившие по Кондоме.
Пущин и Баженка встретили их у ворот острожка.
— Иван, вот потолкуй с ним! — вывели казаки из кучки плененных улусников средних лет мужика, одетого в шубу на рысьем меху. — Может, здесь сговорчивым будет!
— Кызга, опять ты?! — подошел к нему атаман.
Он узнал князца Сарачерской волостки. Шесть лет назад он тоже столкнулся с ним вот так же, как сейчас, когда тот отказался платить ясак и грозился побить казаков. Тогда Кызга был задирист, воинственно размахивал ножом перед самым носом у него, окруженного плотной толпой улусников. Таким ли будет тут, в острожке. Смел ли, а?
— A-а, Баженка! — расплылся добродушной улыбкой князец, не выказав ни малейшего смущения или страха, как будто встретил своего старого приятеля.
И это удивило атамана, он хмыкнул, строго сказал ему: «Я же говорил тебе, что приду снова за ясаком!»
— Ясак?.. Ясак! — вырвалось у Кызги так, словно он впервые услышал об этом, и не из-за этого казаки притащили его сюда в острожек. На лице у него появилось простодушное изумление и непонимание, чего же от него хотят явившиеся в его улус здоровенные бородатые казаки, со злыми глазами. Изумление сменилось невозмутимой миной, и он заговорил, жестко:
— Нет ясак — нет!.. Моя отдал туба
[53] все! Моя не даст тебе ничего!.. Уходи, уходи в Томск! Не то худо, очень худо будет!
— Ты нас пугаешь? — мрачно спросил его Пущин. — Никуда не уйдем, пока не дашь великому государю снова шерть и ясак!
— Моя не пугать, моя хочет хорошо. Туба придет, очень худо твоя!.. Эта — пых, пых! — вскинул руки Кызга, показывая, как сожгут их острожёк, они нигде не укроются и их побьют. — Уходи назад, уходи!
— Ладно, казаки, отберите с ним трех его родичей, — велел Пущин казакам. — Остальных гоните в шею! Кормить их еще здесь!.. За них и чашки ячменя не дадут, свои же!
— Я увезу тебя, Кызга, как первого изменщика, в Томск! — пригрозил Важенка князцу. — Там быстро станешь покладистым!.. Шерть давал великому государю! Почто в измене?!
— Ай-ай! атаманка, как плохо говоришь! — укоризненно покачал головой Кызга.
— Посадите его в холодную! Пусть остынет, не то горячий больно! — распорядился Пущин.
Следующими в острожек вернулись казаки из абинских стойбищ Базаяка. Уходили они не так уж и далеко, но задержались дольше всех. Они загуляли, за аракой и девками забыли про ясак. Явились они с пропитыми опухшими физиономиями, виновато глянули на атамана.
— Что это?! — возмутился тот, когда они положили перед ним облезлых соболишек, которых им, под пьяную руку, всучили улусники.
— Вот оно как!.. Эхе-хе-хе! — только и смог вымолвить Баженка, сообразив, что Базаяк надул их…
А в ночь на крещенский сочельник в острожек прибежал от Базаяка его человек, хоронясь от глаз своих же улусников. Он принес весть, что сюда идут киргизы и телеуты: великой силой, невидали-де они такой по этим местам. К ним же еще примкнули абинцы Кубасака, тубалары и кумандинцы
[54].
Пущин и Баженка насторожились, подумали было: не пугает ли их князец, хочет выжить из своей землицы. Они закрыли ворота острожка, усилили караулы. Никого не выпуская за стены, они стали ждать, когда же вернется последний отряд, отряд Бурнашки, затерявшийся где-то в Мрасских вершинах.
Так, в ожидании, прошел день, за ним другой. На третий день, в полдень, за рекой, на высоком яру показалась большая группа всадников. Подошли еще и еще, четко выделяясь темной полоской на фоне заснеженной горы.
«Неужели Базаяк натравил, заодно с ними? — засело в голове у Пущина. — Носа не кажет — испугался!»
В острожке поднялась тревога. Завозились у нарядов пушкари, засуетились десятники, стали расставлять по местам казаков и стрельцов. Готовясь к бою, служилые выставили самопалы в амбразуры острожка.
— Иван, глянь, глянь туда! — крикнул Баженка и показал на противоположную от реки сторону.
— Мать честная!.. И там, там! — заволновались казаки. — Обложили!..
По низменной пойменной равнине на острожек двигалось тысячи две всадников. Они шли плотной массой: передние торили дорогу в снежной целине, сменяя друг друга.
Стрельцы и казаки рассыпались по стене, привычно настраиваясь отбиваться со всех сторон.
Всадники же, которые были за рекой, спустились с яра, подошли к реке и спешились. Затем, видимо по сигналу, они двинулись пешими к острожку, увязая в рыхлом снегу на закованной в лед реке.
Пушкари подпустили их ближе, на выстрел, и ударили по ним картечью. И те побежали назад, не дойдя еще и до середины реки. Отошли и конные с противоположной стороны. Они тоже получили два заряда картечи.
Больше в этот день киргизы, а это они шли верховыми с пойменного берега, не пытались подходить к острожку. Телеуты же Абака, его куячники, месили еще раз снег на реке, пробуя приблизиться к острожку на выстрел из лука.
На следующий день лучники Абака пошли на острожек конными, с криками: «Эх-х! Ээе-хх!.. Ы-ыхх! Хо-хо-хо!.. Эгеть-эгеть!»
Дикие вопли и завывания кочевников, ржание коней, проваливающихся по брюхо в глубокий снег, заполнили воздух над широкой речной долиной. Но не дошли лучники и до середины реки, как их снова опалило жаркое дыхание картечи. И в ту же минуту там, на реке, что-то трахнуло, гулко, мощно, как будто саданули десятки затинных пятифунтовых пищалей. Это рвануло морозом лед на реке, сбросившей напряжение.
