Сколько дней и ночей его поили какими-то гадостями, он был не в состоянии определить, как не мог бы сказать, на какой день или какую ночь просыпался, чтобы еще раз подвергнуться все той же пытки отвращением.
В очередной раз, когда прошло уже много-много дней, он проснулся в какой-то другой землянке. Даже не проснулся, скорее очнулся, а может быть, это был сон, странный, кем-то вроде бы навязанный… Он лежал также на топчане, но теперь уже в центре землянки, и совершенно голый. Прямо над ним, в крыше, темнело круглое дымовое отверстие, закрытое черным ночным небом. На полу плавал сизого цвета не то дым, не то туман или пар, и тут же были какие-то люди. Он их не видел, но они были здесь, он это чувствовал.
«Что за люди?.. Не разглядеть…»
Лежал он опять отдельно от своего тела, которое все так же, чурбаком, валялось на топчане. По левую сторону от топчана сидела какая-то женщина, поджав под себя ноги. Она была старая, желтая и морщинистая, аж до безобразия! Ну истукан-истуканом!..
«Куртяк-таш — старуха-камень!» — всплыло у него в памяти когда-то в походе рассказанное Семкой Пеяновым о киргизах, и этой мыслью будто вышибло из ушей пробки: вся землянка наполнилась таежными голосами. Вот заскрипел козодой, вскрикнула сойка, тотчас же взревел косолапый и тоскливо завыл волк… И тут ударил где-то, пока еще далеко, бубен… Еще и еще раз, ближе, громче, сильнее, чаще и чаще удары орбы…
И Васятка, скосив глаза, увидел мечущегося по землянке маленького кудлатого человечка в звериной шкуре и красной шапке, с торчавшими в ней белыми перьями из хвоста тетёрки. И он, этот кудлатый, завывал всеми таежными голосами и носился подле старухи. А та бесстрастно взирала на него. Он же падал, вскакивал, кувыркался, извивался и ни на мгновение не выпускал из рук бубен, посредине которого была намалевана носатая рожа с круглыми, как пуговки, глазами и длинными, дыбом торчавшими, реденькими волосиками…
И вдруг в землянке все заговорило: гневается, гневается кто-то на кама!
Рожа на бубне перекосилась, сморщилась, чихнула и брызнула слюной…
«Эрлик, Эрлик пришел!» — завопил кто-то в землянке.
И тотчас же рожа на бубне оскалилась: «Крови, крови хочу!..»
Волосы на голове у Васятки зашевелились, встали дыбом, как на том же бубне, а внутри у него все вскрикнуло: «Нет, нет!» — и сжалось в комочек, такой жалкий, студенистый, и он стал туда-сюда перекатываться…
А кам рассерчал на кого-то, швырнул бубен, и звенящий круг, чиркнув по бревнам землянки, прилетел назад ему в руки, прямо в руки, и заходил, закрутился вокруг него, как привязанный.
Так продолжалось долго, очень долго… Наконец, кудлатый задергался, конвульсивно, как подранок, грохнулся на пол, забился на земле и, корчась, стал грызть зубами свои руки, корни, землю… Хватанул он зубами и какую-то большую острую палку, с обожженным концом: заглотил ее, легко, быстро, как змея мышонка. Лишь на губах у него вскипела, запузырилась пена, закапала… Кам икнул, выгнулся: палка выскочила из его рта уже беленькой, чистенькой, гладко оструганной…
Откуда-то появилась девица: голая, тоненькая, бледная и красивая. И память Васятки услужливо подсказала ему все из того же недавнего прошлого: «Кыс-таш — камень девка!»… А голышка подмигнула ему и пустилась в пляс перед старухой, позади которой из стены землянки торчал огромный, в сажень длиной, череп какого-то не то быка, не то иного зверя, с двумя клыками в добрых пять-шесть пудов весом… В остроге-то служилые говорили, что находят-де их в земле, и там, должно быть, они живут. В тайге-то их никто не видывал, и от инородцев не слыхивал, чтобы такой зверь бродил по земле…
А кам все так же корчился на полу, хрипел и взвывал. Задергалась и девица перед старухой. В руке у нее откуда-то появилась стрела с костяным наконечником. И она стала колоть этой стрелой кама, который затихал было уже, и так, что он опять завертелся. Тогда она сунула ему в рот стрелу — торк-торк!.. Все глубже, глубже… И стрела исчезла у кама во рту, как исчезла там только что палка. А он даже не поперхнулся, только задвигал губами. И на них снова запузырилась пена, с черной кровью… Девица подхватила теперь с пола какую-то щепку и сунула ее в огонь. Щепка полыхнула смолой, и девица тут же затолкала ее в рот каму… Щепка зашипела, покрываясь черной кровавой слюной, а по землянке пополз тяжелый смрадный дух. Старуха шевельнулась, и сразу же девица выхватила щепку изо рта кама, метнулась к Васятке — и хлоп-хлоп!.. Давай этой щепкой мазать по его лицу, норовя сунуть ее ему в рот, как только что совала каму. Васятка замотал головой, но девица мазала и мазала: грубо, чем-то отталкивающим, вонючим, ужасно отвратительным, и загоняла его дух назад в его холодное тело… И Васятка, дрожа, залез туда, только чтобы укрыться от этой, какой-то ненормальной. Затем он заколотился головой о лежак, как в припадке. У него, помимо его воли, затряслись руки и ноги, в такт конвульсивным подергиваниям кама, который корчился тут же на земле подле лежака.
Девица же упала рядом с камом на пол и тоже стала корчиться, все быстрее и быстрее. Темп нарастал… И вдруг из кама выскочила окровавленная стрела и вошла в нее… И кам, вяло вздрагивая, начал остывать на полу. А девица вскочила на ноги, запрыгнула на лежанку, на Васятку, оседлала его кончики ног и давай толкать стрелу все выше, выше по ногам Васятки. И он почувствовал, как по нему пошел огонь, воспламеняя кровь там, где проходила стрела. Нет — две!.. А девица поднималась все также выше и выше. И когда обе стрелы соединились у него где-то в низу живота, его пронзила острая боль, как будто внутри у него полыхнула смола. Он хотел закричать, но не в силах был даже открыть рот, обмазанный кровавой слюной кама, запечатавшей его, и только замычал. Он попытался спрятаться внутри самого себя от этой, бесстыжей, но там было некуда. Она же затрепетала бедрами, совсем как та, в той странной и темной землянке у старика, танцуя неповторимо все тот же танец желаний, нанизывая на какой-то невидимой нитке, совсем как шептуха на своей, нечто большее, чем простые узелки… И внутри у Васятки завращалась раскаленная стрела, нестерпимой болью выжигая что-то…
Вот зашевелилась и поднялась старуха, кинула в огонь черный блестящий камень, и тот быстро раскалился докрасна.
«Горюч-камень, горюч-камень!» — зазвенело в землянке…
Из очага пополз угарный дух и коснулся кама. Он судорожно выгнулся, окутываясь синеватым дымком. Задвигалась быстрее и девица: и стрела снова поползла выше. И там, где она проходила, тело у Васятки становилось гибким и податливым, словно из него вытаскивали рогатину, на которой он был насажен все эти дни.
Девица добралась до его лица, все так же сидя на нем верхом. Она не то выталкивала из него стрелу, не то, наоборот, удерживала ее внутри, не давала выскользнуть ей оттуда. В нос Васятки ударило чем-то кислым, приторным. И из глаз у него брызнули слезы. Вот рывок девицы, еще рывок!.. У Васятки горлом полезла пена, с кровью, совсем как у кама, и изо рта показался тупой наконечник стрелы… О Господи! Деревянный, не костяной!.. Последним усилием девица вышибла ее. Стрела вылетела изо рта у Васятки, как из лука, прошла сквозь пламя костра, коротко, по-змеиному, прошипела и вонзилась в столб, в углу землянки, издав тоскующий вопль поющей боевой стрелы кочевников.
