— Тут будем жить, — коротко сказала Уренчи, показав на невысокую береговую терраску.
Там, на терраске, виднелся каркас от старого шалаша, покрытого пластами пихтовой коры. По долине тянул ветерок, и пласты коры громко хлопали с противным хищным скрипом.
И этот скрип наполнил тоской сердце Васятки. Он вспомнил острог и сотника, к которому привязался как к родному, Зойку, хороводы, девок и казаков. Все это осталось где-то далеко, казалось, в иной жизни.
— Однако, есть надо, — прервал его невеселые мысли Содойбаш, заметив, что он стоит, опустил руки.
Они обновили шалаш, поселились в нем. И потянулись дни с раннего утра и до самой темноты забитые промыслом на реке и в тайге…
Поздние летние сумерки поглотили уединенное глухое место на берегу таежной реки. На много вёрст кругом — ни души. Только ветер, какой-то прерывистый гул в горах, да слышнее становится к ночи говорливая река.
Васятка вернулся из бесплодных скитаний по тайге расстроенным, забрался в шалаш, повесил на стенку лук и сел у огня. Ему не удалось никого подстрелить. Попрятались даже бурундуки. Они справили свои весенние свадебные гонки и уже не приходят на свист.
За ним в шалаш залез Содойбаш. Он тоже сел тут же, подле огня, и сразу задремал, сломленный усталостью.
В этот день они закончили плести верши. Две они успели поставить ниже по реке, укрепили их прочно кольями, чтобы не снесло быстрое течение перекатистой реки. И уже завтра они надеялись на улов, ожидая с нетерпением следующий день.
Васятка уставился бездумно на огонь и, казалось, тоже задремал с открытыми глазами, как и Содойбаш.
Но Уренчи не обмануть. Она видит, что его мысли сейчас не здесь. Они там, в остроге, у Зойки, атамановой дочки. Завела та его, вскружила голову сильнее хмельного напитка. Даже абыртка
[57] не в силах справиться с этим…
Она завозилась, громче зашумела, перекладывая, без надобности, туески и посуду. Как бы нечаянно она уронила котелок, в который сунула деревянную ложку, чтобы та сильнее взбрякала.
Васятка вздрогнул, обернулся к ней, увидел, что она угадала, о чем он думает.
— Уренчи, помоги, подскажи, вылечи! Свари зелья, отворотного! — взмолился он. — Видел же, своими глазами видел, как горазда ты до этого!.. Там, в землянке, у того клыкастого зверя! Злого-презлого! Как и мое горе!
— Нет от того зелья… Нет!
Она сочувственно покачала головой, погладила его по руке.
— Вот пройдет двенадцать лун, и высохнет твое горе. Станет совсем маленьким, как бурундук. А сейчас оно большое-большое, как сохатый. Задавило тебя…
Их громкие голоса разбудили Содойбаша. Он проснулся, забеспокоился, поднялся, выскочил из шалаша и сразу же вернулся назад с озабоченным выражением на лице.
— Однако, дождь будет… Сильный! Эрлик сердится! Шибко сердится. Там сердится, — показал он рукой куда-то в сторону верховьев реки.
Уренчи понимающе глянула на него, тоже озабоченно проговорила, как будто уже знала об этом:
— Худо, очень худо! Рыбак не будет богат!
Они вышли из шалаша. Действительно, по тому, как наглухо затянуло тучами сумеречное небо, было ясно: сверху реки надвигается гроза, идет с ливневым дождем. А значит, взбухнет река и принесет с собой беду: потащит хлам, забьет верши. И если они уцелеют, их не сорвет, не помнет течением и лесинами, то все равно рыба уйдет от берега на глубину. И они будут голодать: в шалаше было пусто — ни крошки… Иные семьи в это время года, гонимые голодом, уйдут с берегов таких горных рек. Они уйдут к киргизам или телеутам, скотоводам, где худо-бедно все-таки есть пища… А Содойбашу и Васятке снова придется плести верши. Дело долгое, хлопотное, и когда еще будет улов. Уренчи же пойдет в лес копать кандык и собирать колбу. На той, однако, долго не протянешь. Не поймать в это время и птицы. Она уже загнездилась, попряталась, осторожничает. Нет и никакой надежды, что удастся добыть марала или сохатого…
Они вернулись назад в шалаш.
— Уренчи, это ведь ты подняла меня там? — спросил Васятка Уренчи. — У той старухи?.. И у старика была, в землянке?
Спросил он, наконец-то, ее о том, о чем хотел спросить давно уже, но как-то все тянул. Он полагал, что она расскажет сама все, если ему надо что-то знать. В ее силах было развеять все эти загадки, что грянули над ним. И он бы выбросил их из головы. Как хотел он знать и то, почему она так похожа на Зойку… И почему она, обо всем зная, ничего не рассказывает…
— Нет! — отрицательно замотала головой Уренчи. — Это ты, ты сам, — покрутила она рукой около его головы.
— Кам, кам! — показал Содойбаш на Уренчи, говоря этим, что она, мол, камлает. — Аба, ее аба, шибко сильный был кам!.. Содойбаш пришел, он говорит — стань ее брат! Уренчи говорит — стань муж!
— И муж, и брат!? — удивился Васятка.
Содойбаш закивал головой, дескать, что тут непонятного.
— Аба говорит — камлать надо!.. Содойбаш говорит — нет! Уренчи говорит — да!
— Почему? — спросил Васятка. — Не хочешь — не делай!
— Э-э! — хитро протянул Содойбаш. — Твоя — да, моя — нет!.. Эрлик возьмет!.. Меня возьмет, ее возьмет, — показал он на Уренчи. — Много-много других возьмет. Пока она, — кивнул он на Уренчи, — не даст Эрлику подарок! Эрлик подарки любит… Он тебя хотел, шибко хотел! — сказал он Васятке. — Уренчи говорит — нет! Эрлик говорит — дай! Туда дай, — показал он на землю. — Там темно-о!.. Уренчи говорит — туда! — показал он куда-то наверх.
И Васятка сообразил, что он имеет ввиду умерших, которых хоронят на деревьях.
— Уренчи говорит: Ульгень тебя хочет! — вскинул Содойбаш снова вверх руки. — Ульгень хочет — Уренчи отдаст. Эрлику — нет! — твердо произнес Содойбаш. — Уренчи сказала — так будет!.. Шибко-шибко сильный кам!
Он показал снова на Уренчи, затем рассказал, что это у нее от Ульгеня, а тот сильнее Эрлика…
«Почему она так похожа на Зойку? — опять появилась у Васятки все та же мысль; она оставила было его на какое-то время, вытесненная усталостью от тяжкого ежедневного труда. — Почему?»…
Прошла ночь. Утром Васятка проснулся в шалаше. Он лежал на шкурах, хотя точно помнил, что засыпал на подстилке из трав, и не на этом месте. В шалаше никого не было. Он хотел было подняться, но тут в шалаш вошла Уренчи. Она была обнаженная, полностью. Сделав ему знак рукой, чтобы он лежал, она прилегла рядом с ним и положила одну его руку себе на грудь, а другую на бедро; бедра у нее были узкие, тугие и жаркие…
— Не думай о ней, — тихий, убаюкивающий голос, который звал его когда-то в той самой землянке у старика, певучий, прошел, похоже, сквозь его тело, насыщая его силой, странно как-то, не по-людски… «Стань муж, стань брат!..»
«Зачем она так… — подумал он, вновь отдаваясь той полудреме, что настойчиво и противно окутывала его, отнимала волю, и он уже не сопротивлялся ничему. — Она же знает, что я люблю Зойку!.. Только Зойку, только ее, и одну», — пробормотал он, гладя податливое и жаркое женское тело, впервые вот так просто отданное ему… «Да это же Зойка! Она!» — чуть не задохнулся он от вскрика. Ему показалось, что он вскрикнул. Но он всего лишь слабо шевельнул губами, счастливый, что она тут, рядом с ним. Каким-то чудесным образом она перенеслась из далекого острожка в этот пихтовый шалаш на пустынном берегу таежной реки, что ворчливо бурлила на перекате вот тут совсем близко.
