— Ай-ай, башка, как человек!.. Однако пакостливый, как пашлык
[59]!
Апшак разрыл вход в нору и исчез в ней. Откуда-то далеко из-под земли послышалось его приглушенное взлаивание…
Содойбаш забеспокоился, когда лай, затихая, совсем пропал.
— Однако, другой должен быть! — захлопотал он, стал осматривать ручеек, отыскивать другой вход в подземное укрытие зверя.
— Ага, тута, тута! — полез он вверх по распадку на высокий, с оползнями завал из камней, занесенных снегом.
Но он опоздал к выходу из норы. Росомаха уже успела уйти оттуда. И Содойбаш только хмыкнул, когда из норы выполз пес и виновато взглянул на него умными, но простоватыми глазами.
И снова пошла гонка. Теперь росомаха бежала не так быстро и уверенно. Она потеряла ориентиры в этой гонке и не знала, где сейчас прятаться от преследователей. Да и уходила-то она в неведомые ей места, где каждая ложбинка и дерево были чужими, пугали новой опасностью.
И уж как тут, на их пути, оказался шатун, сам бог не ведает то… Рявкнул, выкатился он из засады, смял ее, оголодав от стужи: до ужаса, до злобы… Должно быть, он караулил иного зверя, а угодила она…
Содойбаш бежал след в след за Апшаком. Васятка же отстал где-то далеко. Даже не слышно было его пыхтения и поругивания всех таежных курмесов
[60].
«Пошто он так?.. Эрлик услышит!.. Уренчи не поможет!..»
И подвернулся Содойбаш под злую лапу шатуна. Да не шатун это!.. Содойбаш чует — Эрлик это!.. Не хотел камлать?!. Вот и нашел его Эрлик, нашел!.. Махнул шатун и Апшака, когда сунулся было тот к нему, наперед хозяина… Да так, что отлетел, взвизгнув, пес: упал на снег. Но не зашиб его шатун. Не убивает апшак
[61] Апшака… Заскулил пес, пополз прочь от Эрлика… А тут вывернулся из тайги и Васятка… Не ожидал такого шатун: росомаху убил, пса покалечил, одного человека придавил, а тут другой появился. Струсил он, когда метнулся на него и пес… Побежал, забыл о росомахе. Здорово побежал, только по кустам мелькнули пятки, а за них хватал и хватал пёс, скуля от страха и боли.
Васятка подбежал к Содойбашу. Тот лежал пластом, а рядом с ним на снегу расползалось большое алое пятно… Он перевернул его: так и есть, помял его апшак, сильно…
Содойбаш застонал, открыл глаза, посмотрел на него.
— Однако, шибко худо, — с трудом выдавил он, не договорил, закрыл глаза, потерял сознание и вяло завалился набок.
Васятка засуетился, завозился вокруг него, стал прилаживать рядом с ним его лыжи. Затем он подхватил его под руки, приподнял и потянул на лыжи… Содойбаш застонал, очнулся.
— Это хорошо, хорошо, — зашептал Васятка. — Раз болит — будешь жить…
— О-охх! — облегченно выдохнул Содойбаш и в изнеможении откинул назад голову, когда по телу волной прокатилась острая боль и приятной истомой отдалась в ногах.
— Однако, ноги — плохо!..
— Что, однако? — участливо спросил его Васятка.
— Давай землянка… Ноги худо, однако… К Уренчи, однако, надо… Шибко, однако, надо, шибко…
— Об этом я уже подумал… А сейчас потерпи, потерпи, — поднялся Васятка с коленей, крепко сжимая в руке сыромятный ремешок, привязанный к лыжам, на которых лежал его связник.
Он осторожно стронул с места волокушу и пошел под гору.
По дороге к зимовью Содойбаш потерял сознание. И Васятка изрядно намучился, затаскивая в землянку тяжелое безвольное тело. Он уложил его на топчан и сбросил потную шубу. В изнеможении опустился он на сутунок
[62] и тоскливым взглядом окинул связника. Только теперь по-настоящему он почувствовал, как зверски устал.
В землянке было тепло и тихо. В углу, под топчаном, осмелев, зашуршали мыши. Но сверчок, обычно донимавший их по ночам, молчал.
«Не к добру», — мелькнуло у Васятки.
От набиравшего к ночи силу мороза в тайге затрещали могучие кедры.
И Васятке показалось, что это закряхтела, на что-то жалуясь, та самая несчастная старуха Манак…
Видимо, чуя что-то неладное, за дверью землянки заскулил Апшак.
Васятка зажег жирник и осмотрел Содойбаша. Тот лежал вытянувшись во весь рост, запрокинув голову с бледным восковым лицом покойника.
«Дрянь дело», — подумал он, торопливо собрался и вышел из землянки.
— Апшак, за мной! — встав на лыжи, приказал он псу и строго взглянул на него, не веря, что тот послушается его.
Но пес подчинился и пошел за ним. И Васятка оживился, весело крикнул ему: «А ну, брат, не отставай!» — и размеренным шагом двинулся в сторону перевала, за которым была река, стойбище и Уренчи.
На перевал он забирался долго, зигзагами, и на середине склона уперся в крутой курумник. Проклиная свою забывчивость, он обошел его, потерял на это уйму времени и только к полночи был наверху.
Надсадно дыша, он остановился передохнуть.
Сейчас, ночью, на перевале было тревожно и жутко наедине с горами и бездонным небом. Оно темным провалом сомкнулось вокруг большого бледного диска луны, скупо освещавшей на земле две крохотные песчинки, человека и собаку, на закованной стужей каменистой поверхности.
Васятка глянул на Апшака, в его темные раскосые глаза, вздохнул и пожаловался ему, как своему приятелю:
— Тяжело-то как, а!.. Тебе, поди, тоже не легко? Но надо, дружище. Содойбаш пропадет… Надо!
И в эту минуту холодное тягостное безмолвие ночи нарушил далекий волчий вой, а в нем явно слышался злобный вызов всему живому.
Васятка вздрогнул, настороженно прислушался, проворчал: «Вот этого нам только не хватало», — крикнул: «Апшак, пошли!» — и поспешно двинулся с перевала.
Приговаривая про себя: «Я от бабушка ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, волк, и подавно уйду», — он заскользил накатом вниз на лыжах.
Вскоре он выскочил на поросший редким ельничком склон, ниже которого вдали уже темнела кромка леса.
С перевала снова донесся волчий вой, но теперь гораздо ближе. И Васятка понял, что серые засекли их, пошли вдогон и теперь быстро достанут.
Нервно заскрипели оттуги на лыжах, и в такт им, набирая темп и стараясь ни о чем не думать, Васятка мерно забубнил про себя: «Вдох-выдох, вдох-выдох!»… Страха перед серыми у него не было. Он знал, что стаи здесь небольшие, из одной семьи, и обычно не нападают на людей… «Да и Апшак двоих серых стоит»…
