За его спиной, совсем близко, послышался вой. И он понял, что волки вышли на их след…
Внезапно к нему пришла запоздалая мысль: «На кой лешего они залезли на перевал?»… Но тут же он догадался, что туда их затянули олени, которых они, видимо, преследовали и сами же загнали наверх. А те, должно быть, ушли от них. И он похолодел, когда до него дошло, что за ними идет голодная, обозленная неудачной охотой стая: жестокий и опасный противник… Его мысли лихорадочно заметались, сбиваемые нарастающим воем. И он запаниковал, рванул вперед и не заметил, как накатил на большое серое пятно. Под ним будто кто-то скорбно вздохнул, и снег стал плавно оседать. Пытаясь за что-нибудь ухватиться, он вскинул вверх руки, но в следующее мгновение полетел куда-то вниз и, не успев испугаться, осел в сугроб, зажатый со всех сторон холодными стенками…
Он торопливо ощупал все вокруг, простонал: «Вот осел!»
Он догадался, что попал в обычную расщелину между скалами, каких здесь было немало.
Наверху расщелины что-то зашуршало, и ему на голову упал комок снега.
— Апшак, Апшак, это ты?! — окликнул он пса.
Тот негромко заскулил и сразу же смолк, а до него долетел еле слышимый волчий вой.
— Апшак, уходи, уходи! — закричал он, живо представив, какая сейчас разыграется наверху резня, если пес ввяжется в драку, и зашептал: «Спасайся, дружище, спасайся!»…
В следующее мгновение рядом с расщелиной пронесся пронзительный вой голодных глоток и сразу же оборвался…
«Ушел», — мелькнуло у него, он присел на корточки и прислонился к ледяной стенке расщелины. От нее под шубу, со спины, потянуло холодом, и он снова встал, зябко передернул плечами.
Наверху, приближаясь, опять послышался злобный вой. Но теперь он был с какими-то новыми нотками, словно серые были чем-то оскорблены. И тут же над расщелиной взвизгнул звериный клубок, раздираемый ненавистью. А в его вое Васятка ясно различил хриплое рычание Апшака…
И он завопил во все горло: «Апшак, давай, дава-ай!» — запрокинув голову к черной дыре, с мерцающими в ней звездами. Его голос срезонировал в расщелине и улетел куда-то вверх. А он, охваченный с чего-то неистовым желанием рвать и крушить все вокруг, заметался в тесном пространстве расщелины и бешено замолотил кулаками по ледяным стенкам, как будто собирался разнести их вдребезги.
Над расщелиной тем временем снова пронесся стонущий от жажды крови клубок живых тел, с воем, с надорванностью в нем, с предчувствием скорого и неизбежного конца. И это еще сильнее подстегнуло Васятку. Он истерично завизжал и задергался, как там, в той землянке, у старухи… Казалось, остатки разума покинули его, словно он переселился в Апшака, стал его частичкой, отдал ему свой разум, который пес бросил тут же на борьбу со стаей. И ему открылась удивительная картина. Он увидел все, что творилось наверху… Вместе с псом он, увертываясь от серых тел, кидался из стороны в сторону, молниеносно наносил удары, полосовал клыками тугую от напряжения живую плоть…
— Дай, дай этого мне!.. Сюда-а! — завопил он, инстинктом почувствовав, что за Апшаком, мах в мах, идет большой голенастый волк с широкой сильной грудью и, казалось, вот-вот достанет его.
Он задергался, заплясал на дне расщелины: «Да-ай!.. Я разорву ему па-асть! Это мой, мо-ой!»
И, видимо, Апшак понял его. До него дошел его неистовый призыв. Он подчинился ему, сделал широкий круг и повел стаю прямо на расщелину, чувствуя за собой жаркое дыхание голенастого.
Вытянувшись цепочкой, волки рвали жилы, старались достать Апшака, этого не по-собачьи умного, сильного и неутомимого врага, поразительно ускользающего из ловушек, куда они загоняли его с надеждой замкнуть кольцо и свести с ним счеты.
Все так же, не сбавляя хода, словно он был не живым существом, а одним из курмесов Эрлика, Апшак пронесся над расщелиной. И в последний момент у него мелькнула мысль, что он просчитался и голенастый оказался сообразительнее… Но уже в следующее мгновение за ним, где еще секунду назад неотвязно сидел на кончике его хвоста голенастый, дохнуло пустотой…
На верху расщелины послышался шлепок, словно по ледяной стенке шваркнули большой мокрой тряпкой. И на Васятку, сбив его с ног, рухнул тяжелый костистый волк, контуженный от сильного лобового удара. Васятка упал, тут же вскочил, придавил серого и почувствовал, как забился под ним большой и сильный зверь, приходя в сознание. Он выхватил из-за пояса нож, полоснул голенастого по горлу и еще крепче прижал к земле выгнувшееся предсмертной судорогой тело.
Когда волк затих, Васятка встал и глубоко вдохнул полной грудью морозный воздух. Странно, необыкновенно странно к нему прилила какая-то сила. Как будто, отняв у голенастого жизнь, он всосал его кровь, жгучую, как варево, каким поила его Уренчи, и вылил свою, изношенную, в последнее время квасившую ему жизнь.
И он громко расхохотался: «Ха-ха-ха!» — поняв, что нет ничего такого на свете, что заставило бы его сидеть в этой холодной яме и дожидаться своего конца…
Апшак же, убрав главного врага, перестал хитрить. Он отвел стаю подальше от расщелины и резко сменил тактику. Серией гигантских прыжков из стороны в сторону он увлекал за собой одного из молодых волков, круто поворачивался, рвал зубами ему горло, увертывался от тараном идущей стаи и снова уходил вперед размеренным махом…
Вскоре молодые волки лежали на белом склоне горы, четко темнея пятнами на снегу.
И вот только теперь Апшак остановился, повернулся к волчице и, тяжело дыша от изнурительной борьбы, стал ждать, что она будет делать.
А старая и худая волчица растерянно замерла напротив него, настороженно уставившись на него подслеповатыми глазами.
При виде изможденной голодной волчицы у Апшака проснулся древний инстинкт рода, закон стаи, всегда выбиравший сторону самки, охраняя ее в пору невзгод и бешеных брачных гонок. И подчиняясь ему, он присел на задние лапы, давая этим ей знак, что уклоняется от схватки и волчице следует уйти.
Волчица тоже хорошо знала закон жизни, закон стаи. Знала, что собака, сидевшая сейчас перед ней, с хваткой матерого волка и изощренным, как у человека, умом, не тронет ее. И она не спешила уходить с этого места, где потеряла все. В то же время она не находила внутри себя ненависти к этому псу, только что уничтожившему весь ее выводок. Он выстоял — ему жить. Иначе — жили бы они… И она неторопливо затянула прощальную песню, чтобы оплакать своих волчат. Песню, которую всегда поют матери, смывая горечь с сердца и примиряясь с судьбой. Высоко задрав голову к звездному небу, она запела, безнадежно взывая к какой-то высшей справедливости, запела, закрыв глаза, ничего не видя и не слыша, кроме своего полного скорби сердца. Оплакав волчат, она еще громче взвыла по своему другу, с которым прошла много верст в погоне за жизнью. Не раз она с ним вступала в схватку с сильным врагом и вместе с ним же отправила в большой и жестокий мир не один выводок, своих волчат. Те, повзрослев, уходили, а он всегда был с ней… Издав под конец тоскующий вопль о своей одинокой доле, она резко оборвала песню, опустила голову и посмотрела на громадного и сильного пса. На какое-то мгновение у нее мелькнула надежда, что, может быть, он уйдет с ней, и, может быть, у нее еще будут волчата, такие же сильные и умные, как он, и может быть, судьба, на исходе лет, подарит ей новые радости и сытую старость. Но эта надежда сразу же погасла, как только она встретилась взглядом с глазами собаки, выросшей рядом с человеком, который дал ей то, что не в силах была дать природа. В этом взгляде пса она прочла только понимание, участие и скорбь… И она обозлилась на него, презрительно отвернулась, тяжело оторвала от снега свой тощий старческий зад и медленно побрела назад к перевалу по следам своей стаи…
