А Апшак сидел и смотрел ей вслед до тех пор, пока она не превратилась в маленькую темную точку на белом заснеженном склоне, а затем не исчезла совсем.
Догадавшись, что произошло на верху, Васятка терпеливо ожидал конца ритуального отпевания. Он понимал, что если Апшак молчит, то значит так и надо. Он верил в этого пса, как в какое-то чудо, верил и теперь во всем полагался на него.
— Апшак, я здесь, здесь! — со слезами в голосе прокричал он, когда на краю расщелины негромко взлаял пес. — Выручай теперь меня!.. Как? Не знаю, но надо! Содойбаш помрет! Ты меня слышишь, Апшак?! — спросил он пса, всерьез надеясь получить от него ответ.
Услышав имя хозяина, Апшак радостно заскулил, словно отвечал, что понял все, но тоже не знает, как ему быть.
— Ах ты, дорогуша! — восторженно залепетал Васятка. — А может, ты пойдешь один?! — крикнул он и замолчал, не услышав ответного поскуливания.
Притопывая на снегу, он споткнулся о труп волка, выругался: «А чтоб тебе…!»
Но тут же у него мелькнула смутная догадка, что этот зверь может здорово помочь чем-то ему.
«А ведь это удача, что он угодил сюда», — подумал он, стараясь не упустить ту самую мысль, которая уже сама просилась наружу.
— Ага, так… Вот так и только так, — громко сказал он, окончательно выстраивая цепочкой то, что нужно было сделать ему.
То, что он придумал, было настолько просто, что он боялся поверить в свое спасение. Еще и еще, раз за разом мысленно проигрывал он свои действия, а руки уже сами собой делали дело. Он вытащил из-за пояса нож, торопливо ощупал тело волка и начал быстро срезать непрерывной лентой влажную шкуру и сразу же прикладывать ее к ледяной стенке расщелины. Дубея, превращаясь в плоскую палку и удлиняясь, лента поползла вверх…
Васятка работал споро, изредка с опаской ощупывал серого. Он боялся, что не успеет сделать все, прежде чем тот окончательно задубеет на морозе. Он резал и резал ленту, подталкивал ее вверх, волновался и не знал, удастся ли задуманное. Очень скоро ему стало казаться, что он занимается этим вечность, а лента все никак не доставала до края расщелины. И только тогда он облегченно вздохнул, когда почувствовал рывок вверх и понял, что Апшак ухватился за ленту зубами.
— Молодец, — тихо сказал Васятка, страшась даже громким голосом разрушить все. — Так, хорошо, — ободрил он сам себя и заработал ножом, стал вырубать ступеньку в ледяной стене.
Он вырубил ее, ухватился руками за ленту, подтянулся и сразу почувствовал, как задрожал от напряжения Апшак. Зацепившись носком за ступеньку, он расклинился в расщелине и стал быстро делать следующую. Вырубив и ее, он перегруппировался, отвоевал у расщелины еще полсажени…
Медленно поднимаясь, он дошел до места, где закончился лед и началась голая каменистая стенка. Ощупав в темноте гладкую вертикаль, он запаниковал и чуть было не сорвался вниз. Усилием воли он подавил страх, изогнулся ужом и с неистовостью смертника застучал ножом о камень, разбивая в кровь руки. Он долбил и долбил, по крохам углубляя ступеньку… Наконец, он вырубил ее, оперся на нее ногой и уже спокойнее стал рубить дальше…
Где-то рядом, над самой его головой, послышалось натужное дыхание пса.
Васятка сделал еще одно усилие, и над ним раскрылось широкое звездное небо.
— Ха-а, Апша-ак, — тихо прошептал он, увидев прямо перед собой пса, мертвой хваткой вцепившегося в ленту.
По окостеневшему от напряжения телу волной прокатилась нежность к этому удивительному псу… Приятная усталость разжала ему руки, нога соскользнула со ступеньки и, слабо сопротивляясь чему-то, что уже неотвратимо влекло его вниз, он взмахнул руками, еще пытаясь ухватиться за голые стенки… Затем он перевернулся и полетел вниз головой, выставив, как пловец, вперед руки. Тяжелое тело ударилось о дно расщелины, и он, сминаясь гармошкой, осел грудью на судорожно сжимаемый в кулаке нож…
Апшак понял, что произошло с малым, сел на краю расщелины, высоко задрал вверх голову, и над горами вновь полилась все та же печальная песня.
Глава 6. Тоян
Прошел год. В Томске мало что изменилось. Вот разве что появилась другая метла: новый воевода, князь Иван Федорович Шаховской, а с ним второй воевода Максим Радилов.
Иван Пущин сильно сдал за этот год, постарел. Слабеть он начал быстро, после того как пропал Васятка. Скучно ему стало жить: некому было передать узнанное, накопленное опытом, тяжким трудом… Федька — тот и на полушку не ценит его.
— Что ты? Сотника только и выслужил! — бросил тот как-то ему. — Даже не голова. Не можешь, батя, не можешь! Вон, Харламов похирее тебя, а уже головой стал! В Кузнецком воеводил!.. Может, еще пойдет туда! Его Гришка говорит!
— Ну, мало ли что говорят!
Слова сына больно ударили его: дыхание сдавило, за грудь схватился, оперся рукой о стол, чтобы не упасть, побледнел…
Дарья, заметив это, подскочила к Федьке и со всего размаху влепила ему оплеуху так, что у того зазвенело в ушах.
— А ну пошел отсюда! — сорвалась она на крик. — Стервец, еще молокосос, а все туда же — на отца! Чтоб твои дети платили тебе тем же!
«Вот так и живем!» — с тоской подумал Иван, наблюдая за скандалом в избе, чувствуя себя разбитым еще и из-за иного: по Важенке только-только справили сорочины… И чего-то стало не хватать в жизни… «Катерина зачахла… Ой-ой! Что стало с бабой!.. И Зойка?»
Он вздохнул, вспомнив свои былые задумки: женить Васятку на девке, что глянулась ему, и была бы добрая сноха.
«Кости да кожа остались за год, как пропал малый. Ан едва стала оправляться — как бац! и нет отца!»…
На Ильин день на воеводский двор к князю Ивану Федоровичу притащился троицкий поп Андрей.
— У Тояна надворе шаманщик живет! Филарету отпишу! — с порога закричал он, намереваясь припугнуть Шаховского немилостью патриарха — отца государя.
Знал отец Андрей, что князь Иван Федорович хорошо представляет, что будет, если его кляуза дойдет до патриарха. Тогда хоть не появляйся на Москве.
«В бега, к тунгусам, или в мугалы, не то к бухарцам! Крестись в бусурманство, только там и спрячешься!» — вспомнил Шаховской недобрый нрав старого Филарета, когда-то слывшего щеголем по всей Москве Федора Никитича Романова-Юрьева, а вот сейчас патриарха всея Руси…
— И камень-де, сказывают, у него есть: дождь вызывает. Как-де бросит в воду — так и хлынет проливной. Рожь погубит, окаянный! — подлил масла в огонь и Радилов.
— Сатанинское дело, сатанинское! — подхватил отец Андрей. — Филарету отпишу!..
— Да я, батюшка, разве что говорю, — поморщился, как от зубной боли, Шаховской и тут же велел казаку Митрошке сбегать за сотником.
Пущин пришел быстро, раздосадованный на попа, что тот оторвал его от дела; по дороге-то Митрошка все выложил ему.
