Он закачал головой, не зная, что и делать-то. Он не хотел сердить батюшку. Но и шамана ему было жалко тоже. Тот занимал его по вечерам песнями и заклинаниями, предсказывал добрую охоту его сородичам, отводил порчу от скота и лошадей, лечил его родных, близких, изгонял из них злых духов. В общем, был незаменим на дворе… А тут на тебе — отдавай.
Но батюшка добился все же своего — шамана привели к нему.
— Ай-ай! Какой плохой, однако, Никола! — укоризненно сказал князец. — Совсем плохой!.. Тьфу-у!
— Кыш, дьявольское речить! — закрестил его крестом батюшка. — Бери, бери его! — затормошил он Пущина и Митрошку, стал подталкивать их к шаману. — Вяжи, вяжи, не то в птицу и улетит!..
Пущин чуть не поперхнулся, дивясь на батюшку, который забегал по двору, затряс длинными рукавами черной рясы.
«И что с ним? Службу правит — вроде бы нормальный! А как вспомнит шаманщиков — дуреет!»
А батюшка, бегая по двору, зацепился мокрой рясой за что-то и — хрясь! Упал во весь рост, плашмя, и давай материться.
«Как заправский ярыжка!»…
Пущину было невдомек, что он был близок к истине, поражаясь, как из батюшки прет ярыжка.
Да, на самом деле, отец у батюшки Андрея был из гулящих. Он смолоду сгинул где-то в ту пору, когда подошло время Ермаку брать Сибирь, воевать Кучума… Его мать, Полина, согрешив в девках, забеременела от красивого, но беспутного малого с легким изящным московским говорком, который как мед лился из его уст. А тот, задурив ей голову, сразу же бросил ее. И она, опроставшись, вскоре оказалась в монастыре. Сын же ее, такой же, как отец, красивый и крикливый, остался на попечении ее матери, Агафьи. Та была женщиной набожной, строгой, забористой на слова.
— Замаливать будешь свой грех — до конца жизни! — отрезала та, ссылая ее в пустынь.
— Прости, матушка! — бросилась Полина со слезами в ноги матери.
— Ты, голубушка, у Бога прощения проси, а не у меня! В обитель, там тебе твой проходимец без надобности!
— Он отыщет меня, отогреет на груди своей сердце девичье! — завыла Полина.
— Да, да — искать будет! Дура!.. Нужна ты ему!..
Со временем Полина привыкла к нравам и образу жизни в пустыне, где ежедневный и тяжкий труд не оставлял силы на житейские радости. Она смирилась, почернела, высохла, обрела в душе покой и трепет перед Богом. Забыла она и то, что у нее растет сын, нежеланный, о котором ей не напоминала и мать.
Агафья же, бабка Андрея, воспитывала его в монашеской строгости и любви к Богу. И у мальца, еще с пеленок, все так перемешалось в голове, что из него вышел поп, замешанный речистым и беспутным гулящим, который по ошибке надел рясу, но не утратил вкус к жизни и крепкому вину. Его, по природе, тянуло вширь, а ряса жала, стесняла. И он, надев уже сутану, ударился по кабакам и девкам… Его сослали по указу митрополита Исидора в Тобольск: править там службу в церкви Всемилостивого Спаса, что была на торгу. Чтобы он прислушался к стонам сосланного углического колокола на этой же церкви и понял, как несладко тому, кто идет против государевой или патриаршей воли… И отец Андрей, дабы не сойти с ума от своей неразумной породы, стал зверски пить. От вина же кровь играла еще сильнее. Девок же и баб в Сибири можно было пересчитать по пальцам. И он, покрутившись, нашел-таки выход… Его сослали дальше, в Сургут. Там он не задержался и полугода, как угодил в Томский городок. Дальше сослать его было некуда. И вот тут-то вся его природа выплеснулась совсем на иное. Из него вышел верный и заботливый слуга церкви, ничем не стесненный на просторах Сибири, в полугодовом пути от патриаршей руки. И он, ссылаясь на нее, стал славно крестить ей тут направо и налево, как своей…
Батюшка ухватил одной рукой шамана за его реденькую бороденку и поволок к лодке, молча, с крестом в другой руке. Он торжествовал, видел себя карающим мечом всех язычников, нехристей… Еретиков! Отступников и губителей православной веры, греческой, самой истинной…
— Батюшка, ты же задавишь его! — встревожился Пущин.
Он бросился вслед за ним, заметив мельком, как перекосилось болью лицо Тояна, как будто это не шамана, а его самого тащили к лодке, на суд нового бога — Николы.
«Ай-ай! Тоже кровь любит! Совсем как Эрлик!» — мелькнуло в растерянной голове старого князца: от одного бога ушел, но оказался у такого же…
— Да постой ты…, понтейский! — выругался Пущин. У него уже поперек горла сидело это поручение Шаховского. И он, зная батюшку, заговорил на его, доходчивом для него языке, а заодно и вспомнил какого-то его понтейского Пилата, которым тот надоел уже доброй половине жителей города.
У самой лодки он отнял у расходившегося батюшки испуганного шамана, непонимающего, что хотят делать с ним, чем он провинился; и это ли грех, что его сердцу был усладен бубен.
— А где камень-то? — спохватился Митрошка, когда в пылу раздоров они уселись было уже и в лодку.
— Чтоб тебе…! — стал честить Пущин попа, из-за которого забыли главную улику шамана, камень, интересующий не только воеводу, но и Москву. Тот успел уже отписать туда о нем и уверил дьяков в Казанском приказе, что теперь-де у государя все будет по выбору. Хочешь — дождь, когда начнет сохнуть рожь, а нет — так «ведро», на поход государева войска, чтобы телеги не вязли по ступицу. — Давай, дуй за ним! — велел он казаку.
Камень взять у князца оказалось не так-то просто. Тот не хотел расставаться с ним. И только когда казак пригрозил ему, что за ним приедет сам воевода, он отдал его.
В тот сумасшедший день было много шума, крика, чуть не слез, еще и в съезжей. Батюшка пригрозил шаману, что он поставит его завтра же в церкви перед Николой, чтобы он раскаялся да отстал бы от своих курме-сов. Потом он запер пленника на ночь в тюремной избе. И только после того, успокоенный от выполненного благого дела, он ушел к себе.
А Шаховской спрятал камень в сундук, где хранилась государева печать и книги с городовой описью. Затем он посочувствовал Пущину, озверевшему от всего этого, и отпустил его, наконец-то, уже под самый вечер.
Глава 7. Прошлое напоминает о себе
Прошла осень и зима. Наступила весна 1621 года. Март. Позади осталась Масленка.
Шуршит и поскрипывает под лыжами наст. Легко и свободно катятся нарты. Бегают, мешают и крутятся под ногами собаки.
Припекает солнце. На душе тепло и отрадно. Она поет и трет глаза после зимней спячки.
Скоро, скоро загорится от воды лед, и все поплывет.
Пущин с Федькой и тремя казаками добрались до Кузнецкого острога на другой день после «Алексея теплого».
Первым делом они зашли в воеводскую и застали там Тимошку Боборыкина.
— A-а, привет, сотник! — сухо поздоровался тот с Пущиным. — Пришел, стало быть.
— Да, пришел, — сказал Иван, сразу почувствовав недоброжелательный настрой Боборыкина.
