Было уже начало декабря, когда они вышли к речке Бакса, что впадала в Шегарку. На Шегарке-реке болота, камыш, редколесье, места открытие, с маленькими осиновыми и березовыми околками. Все сковано морозом, и конь идет везде, где может ступить нога человека.
От устья Баксы отряд двинулся вниз по Шегарке, на улус Наргала. Сухой и рыхлый снег слегка пенился под копытами коней, и они шли ходко…
Аблайгирим задремал, покачиваясь в седле и изредка поднимая отяжелевшие веки, чтобы глянуть туда, где скрылись за осиновым окол-ком идущие дозором калмыки… Он, казалось, прикрыл всего на одно мгновение глаза… Как тут же его вскинули в седле звуки выстрелов из самопалов… И он увидел как из-за осинового околка, загораживающего дорогу на реку, выскочили дозорные и, нахлестывая нагайками лошадок, понеслись навстречу ему.
Кучук подскакал к нему первым и махнул рукой куда-то за лесок.
— Ата, московиты — вон там!
Вслед за ним подлетел Чирючей, затянул удила бахмату, оскалился:
— Аблай, ударить надо по ним! Всего десяток!
Аблайгирим понял его, подал знак нукерам, коротко бросил: «За мной!» — и пустил своего аргамака впереди всех.
И всадники завыли по-дикому, настраиваясь на атаку. Они вынеслась цепью за околок, полагая увидеть там небольшую кучку пеших казаков. Но перед ними!.. «О-о, аллах! Откуда они-то здесь?!»… Перед ними оказалось не менее полусотни стрельцов и казаков. Они стояли и, было заметно, ждали вот этого их наскока: готовые, с самопалами в руках.
Залп полусотни самопалов смел одним махом с коней десятка два нукеров. Визг и ржание коней, крики и выстрелы — все смешалось в один сплошной клубок живого. Барабинцы и орчаки повернули сразу же. За ними повернули калмыки и телеуты. И все они понеслись от околка, а вслед им гремели выстрелы из самопалов.
Аблайгирим наддал своему аргамаку в бока и, прикрываемый ясаулами, тоже поскакал от этого проклятого околка. И все время оборачивался и оборачивался он назад. Вот только сейчас, уже запоздало, он догадался, что казаки спрятали за лесом коней и теперь пошли вдогон. И видел, опять видел он, как падают и падают раненые кони вместе с седоками, его воинами. А те, кто еще был в силах, бросают подбитых коней и все, что было навьючено к седлам запасных, только чтобы вынесли они.
Весь путь отступления его небольшого отряда, преследуемого казаками и стрельцами, был усеян трупами коней и раненых. Не выдержав гонки, они падали на снег, чтобы уже никогда не подняться.
Только через неделю добрался он до своего становища, до своих юрт, что укрылись в уремном лесу. Там же были сторожа, женщины и походные запасы. Он соскочил с коня, бросил повод в руки ясаулу и залез в юрту. Залпом осушив чашу крепкой араки, он сел подле очага на кошму, закачался из стороны в сторону и запел, как обычно пел, когда болела душа, а сказать о боли было нельзя. Воину не пристало плакать или жаловаться. У воина была только песня. И он пел ее, тоскливо, но голосом твердым, как задубевшая одындра
[64], что болтается сейчас на ветру около входа в юрту, охраняя его жилище от злых духов…
— Все завтра, все еще будет завтра. Путь воина еще не истек на земле до конца… Аллах ведет тебя, следит, хранит и закаляет в поражениях, чтоб ты не возгордился в часы побед!..
В юрту вошел Кучук и сел рядом с ним. Он тяжело, по-взрослому вздохнул, прикусил губу и уставился на огонек очага. Глаза у него заслезились, и перед ним в очаге заскакали красные воины в блестящих куяках, пуская раскаленные стрелы…
Аблайгирим, понимая горечь сына, сочувственно похлопал по его коленке и прикрыл глаза. От пьянящего злого напитка по всему телу разлилось тепло. В голове у него зашумело и замелькали какие-то тени, расплывчатые лица, в ушах зазвучал говор, вздохи и смешки… Все было как в тумане… Но вот проясняется, кто-то подходит к нему, ближе, ближе, склонился над ним… И он увидел лицо деда, обрадовался, потянулся рукой к его седой бороде…
* * *
Поджав под себя ноги, Кучум сидел на лошадиной шкуре, потертой и старой, такой же, как он сам, и слегка кивал головой под заунывное пение акына.
Хорошо поет акын, но не разгладить его песням морщины печали на лице старого хана. Тяжко у него на душе, тяжко. Давит ноша, с которой он шел по жизни последние свои сорок лет. Уже не по нему она… Снова получил он послание от Абдуллы-хана. Много у того воинов. Нет столько ни у кого. Кучум просил совсем мало: дай две тысячи нукеров… Это же капля в море! Твоих воинов, что звезд на небе! Но Абдулла-хан…
«Хорезм воюет!» — мелькнули у него врезавшиеся в голове слова послания, которое привез из Бухары его сын Канай, когда вернулся ни с чем от Абдуллы-хана. Он просил у Абдуллы воинов, чтобы отбить обратно свое царство у великого московского князя. Но правителю Бухары было не до него, не до хана Кучума, своего дальнего родича, Шейбанида, потерявшего свой Сибирский юрт.
— Ну что, ата? — тихо спросил Асманак его, чтобы громким голосом не спугнуть его думы.
— Да покарает его Аллах за то! — пробормотал Кучум и прижал к себе маленького внука, сына Ишима, который был теперь при нем, когда тот ушел походом под Уфу.
Мал еще Аблайгирим, всего пять лет минуло, совсем беспомощный, как ягненок. А вокруг-то, по степи, рыскают волки. Много их, очень много: калмыки, телеуты… Да и джагатам не верит старый хан. Но уже все понимает и видит Аблай, не то что дед. Тот уже совсем слеп, да и глохнуть стал. И яркие картинки гуляют у мальца в голове, петляют по пустым закоулкам, что лисица на снегу, когда мышкует по морозу.
Раздумывает старый хан: много воинов собралось у него ныне, давно такого не бывало. Вот и караулами стоят далеко от этих мест, предупредят, если что. И много юрт стоит тут, на широком просторном лугу, где вольготно не только юртам, но и табунам коней. Да на той стороне реки скот выпасом правят его же люди. В соседней юрте его жены с детьми. Рядом еще одна юрта. Там его сыновья и дочери, еще маленькие, из последних, из тех, которых он не так привечал, как любимца Асманака и вот этого внука, крошку Аблая… Где-то тут, рядом, почти за стенами юрты, течет бесшумно, плавно и грозно река. Велика здесь Обь и спокойна оттого, что нет ей равных из тех, что видел хан за свою долгую кочевую жизнь. Несет поток воды и нет ему конца, предела… Любил он когда-то в молодости, еще зорким, смотреть на эту силу и красоту. И, бывало, застывал где-нибудь на высоком берегу, когда выходил с кочевьем из степи, и подолгу сидел на коне. И часами глядел он, как она уходит и уходит куда-то, в неизвестность… А соколы и кречеты, с которыми он тешился!.. А что сейчас? Сейчас осталась только память, да и та с дырами, серая память. И что-то мутнеет и мутнеет в голове… Что же дальше? Зачем дальше, когда нет зримого мира, памяти и царства нет?.. Спрашивал Аллаха — за что наказываешь?.. Не отвечает!.. Молил о смерти — не дает смерти, просил защиты — нет защиты!.. Что хочешь Ты? Что говоришь этим?.. Не дает ответа! Оставил Он его, давно оставил! За что?.. Видно, перешел он к белому царю! Ему служит!.. Унес с собой Маметкул его — туда, в Москву унес!..
