По другую сторону его юрты течет Ирмень. Тихая она, слабая. Нет в ней силы, как в Актелун, четвертой его жене. Та родила ему сына, Моллу. Но слаб он, ушла сила, не то что внук, вот этот, что сидит сейчас с ним… Да, да, слаба Ирмень. Не смогла пройти она прямо к Оби, вильнула подле бора, что темнеет на том ее берегу, и отдала свою слабость сильной… А за Обью-то степь, просторно, вольготно, как и на самой реке.
Много к нему ныне и мурз пришло. Это хорошо… Но что-то тревожит старого хана. Так не к добру, на похороны съезжаются… А кого хоронят?.. Но не его же. Он еще постоит за себя, за жен, за детей… Вот и Алей, старший его сын, прикочевал ближе к нему. В двух днях отсюда стоит он. Его улусники тоже собирают хлеб, что посеян тут, подле берегов, на тучных землях. Каждый год, если не война, заглядывает сюда Кучум, по хлеб, по ячмень…
В юрту вошел его внук Шагай, тоже сын Ишима: взрослый, 16 зим минуло, уже в набеги ходит. Он присел на ковер подле него, о чем-то быстро заговорил с Асманаком, глотает слова, спешит.
«Не надо так! Береги силу! Жизнь долгая, растеряешь — не вернешь! Это — как царство: было большое, а теперь вон, всего из десятка юрт на глухом берегу широкой холодной реки. Под одной шкурой укрыть можно… Лето еще, хотя и на исходе, но что-то ноги мерзнут, в сон клонит. Не видит, не слышит, а тут еще и ноги. Да, да, стар уже… Вот и подошла моя пора…»
— Асманак, сходи, скажи Яндевлет, пусть согреет постель. Холодно что-то, устал, озяб… Отдохнуть бы надо.
Асманак вышел из юрты.
— Детей добрых рожать не может, так пусть хотя бы греет постель, — хмуро проворчал Кучум, погладил рукой мягкие волосики на головке внука, стал наставлять его: — Аблай, Аблай, расти сильным, крепким и злым!.. Не будешь злым — пропадешь!..
Малец, под его низкий убаюкивающий голос, заснул.
— Погляди за ним, — велел он аталыку, передал ему спящего внука.
Он встал, с трудом распрямил сухое старческое тело и вышел из юрты вслед за Асманаком.
Конец августа. Стемнело. По кочевому становищу заполыхали костры. Много. Людей тоже много. Все вокруг было спокойно. На пустом, звездном и темном небе повернулся Ковшик
[65], оперся на ручку и засмотрелся на широкий Ирменский луг, запоминая последний вздох, последние мгновения Сибирского ханства.
Кочевники расползлись по юртам и кибиткам. Лишь кое-где дремлют у костра часовые, да бродят собаки, выискивая что-то. Лошади сбились кучками, табунятся к ночи. Они замерли и тоже дремлют, набирают силу, уже ненужную кочевникам: их путь земной закончился, Творцу уже не нужен, Он отпустил на волю их…
Утро. Рань. Еще было далеко до восхода солнца, а уже громом самопалов раскололась тишина над Ирменским лугом.
И собаки, собаки! Сытые, заспавшиеся, прозевав чужаков, взвыли первыми, и врозь, да в стаю не собьются, заметались по становищу…
Андрей Воейков, московский дворянин, молодой и честолюбивый, облегченно вздохнул. Не сорвалось, довел он все-таки крадом свое войско. Да так, что ни один пес и ухом не повел. Долго шел он по следам Кучума, долго, да все по степям, средь озер, не считано рек, перекидывался бродом и вплавь, не меряно верст, только днищами отсчитывал. Шли неделя за неделей. Гнал он служилых, и по ночам, при луне вел, и во мраке: на ходу ели, на ходу спали, на ходу… И набрел, отыскал он Кучума, что иголку в стогу.
На Убе-озере захватил он татар, тобольских и тарских ясачных, которых увел из набега Кучум. Вот они-то и донесли ему, что хан пошел с Карасук-озера на Обь, убирать хлеб.
Карасук-озеро, Черное озеро, черная судьба… Не ушел от нее хан…
И нагрянули боярские дети, Моисей Глебов и Федька Лопухин, с конными казаками ночью на кучумовых татар, кочевавших от хана дальним дозором за два дня от его хлебных полей. Ночью пришли они, ни одного не упустили, ни лучника, ни куячника до Кучума.
И вот наступил час его, Воейкова… Не думал он ни о чем, мыслей не было, от зверской усталости все притупилось, залегло только одно: достать, найти… И вот теперь-то и началось…
Построил он казаков и стрельцов в два ряда. Передние палят, задние заряжают, выходят вперед и палят… И тут же, сбоку, помогают лучники, тарские и тюменские татары.
От бора же, за рекой, заухало ответное эхо, умножило панику воинов Кучума, напустило на них страх, что обложили их со всех сторон. И погнало оно их к берегу, на гладь великой реки. Туда, где глазом другой берег не увидишь и не измеришь ширину… Куда там плыть!.. Скатились все под кручу, на песок, и к волнам…
А сверху, по тем, кто боязливо затоптался у воды, ударили стрелы, затем и самопалы. И пошло, пошло!.. Как куропаток… Не слышат, оглохли от пальбы, не видят, что тут вот рядом с ним же падает его сосед: один, другой, а там еще и еще…
— Где Кучум! Кучум где?! — встряхнул Воейков раненого нукера, валяющегося подле ханской юрты.
Тот что-то замычал, но толмач безнадежно махнул на него рукой.
И Воейков забегал по стойбищу, стал хватать то одного пленного, то другого. Вытащили из юрты старика. Аталык!.. Тоже не знает! Мотает головой, не видел, дескать, пути-дороги хану не прописаны, неведомы, что и Аллаха!.. Еще одного схватил он за грудки, в добротном ордынском кафтане: не простой, не черный мужик, какой-то мурзишка…
— Где хан?! Кучум где!.. Ты…!
Он обозлился: «Ах ты…! Ушел! Неужто ушел?!»
Какой-то нукер выстрелил из лука и слегка ранил его. Он поморщился, выдернул из плеча стрелу и, показав на пленных, коротко бросил:
— Перебить! — и заорал на казаков:
— Не тащить же эту нищету!.. Вон — бобры попались! Кому нужна собачина!
— Андрей, Андрей! — крики, громкие, призывные, ликующие. — Сюда!.. Тут весь его выводок!
— Самого ищите, самого! — заорал Воейков на Лопухина. — Выводок не уйдет!
Он заглянул в юрту: одни женщины, ханские жены: «Хм!.. Во жеребец!»
Тут к нему казаки подтащили какого-то старика.
— Опять аталык!..
— Туда, туда пошел хан! — махнул рукой аталык в сторону реки. — С внуком пошел, с нукерами! Все бросил: жен бросил, детей бросил, аталык бросил, храбрость бросил!.. Ай-ай! Какой хан стал! Смерти боится!.. Совсем его запугал московский! Тьфу-у!
Кто-то, из тех, что гнались за конниками Кучума, уходившими вдоль реки вниз, в степь, заметили на воде одинокий челнок, а в нем три едва различимые согбенные фигурки. Он прибивался к тому берегу, уже еле заметный, терялся среди зелени островов. Вот-вот исчезнет он, сгинет, и уйдет его, Воейкова, звезда.
— Вали лес! — приказал он десятникам. — Руби плоты — и туда, туда! — резко выбросил он вперед руку в сторону островов.
Застучали топоры, засуетились, забегали казаки: полетели бревна под береговую круч. Плоты вязали веревками, наскоро, только чтобы держали на плаву. Они отбились один за другим от берега. Их подхватило, понесло: плавно, несильно, слегка покачивая на слабой волне… Казаки загребли шестами, палками, туда, на острова. И вот прибились к берегу, и самопалы изготовили, попрыгали все разом на песок… А вдруг? Кто там!..
