Долго плавали они, искали по островам и на том берегу… Нигде ни следа! Хан как сгинул!
Они вернулись назад, на Ирменский луг. Воейков оглядел пленных, заметил среди них сеита, махнул рукой, чтобы казаки подвели того к нему.
— Кто таков?
— Сеит, Тул-Мамет! — перевел толмач.
— Шерть, по-вашему, по-магометански, вот тут дашь! При нем, — показал Воейков сеиту на тюменского мурзу Бекбавлуя. — Все чтобы по совести, по правде было!.. Не то! — сердито свел он брови на лбу. — Проследи за ним! — велел он мурзе.
Тул-Мамет забормотал, сложив молитвенно руки. Трижды повторил он что-то, умывая ладонями лицо, просветлел глазами. Видимо, он решил не искушать Аллаха и хмурого русского воеводу.
— Ну что ж, иди, Тул-Мамет! — пожал Воейков ему руку. — Вот этот пойдет с тобой, для охраны, — похлопал он по плечу пленного татарина. — На твоей совести, перед Аллахом: приведешь Кучума-хана или нет… Зови под государеву руку! Государь-де пожалует его: прежние вины снимет…
Тул-Мамет ушел. Через пять дней, отдохнув, Воейков двинулся с отрядом в обратный путь. В походе и на бою с Кучумом он не потерял ни одного человека. На Ирменском же лугу остались валяться сотни трупов воинов хана… Уводил он с собой и семейство хана: детей и цариц посадили на коней. Остальные шли пешком, тут же, рядом с казаками. Воейков спешил, спешил донести эти вести до государя, до Москвы. Он знал им цену, и еще на обратном пути, с похода, отправил с грамотами с Оми-реки гонцов на Москву, за шесть дней не доходя Тары.
* * *
А Тул-Мамет набрел на Кучумово становище на третий день пути вниз по Оби. В лесу, хоронясь от постороннего злого глаза, стояли три неприметных серых юрты, сливаясь с пятнистым, желтеющим лесом.
Тесна юрта, набита людьми. Уныло в последнем пристанище когда-то могущественного сибирского хана, отписавшего как-то великому московскому князю, Грозному царю: «Хочешь мириться — будем мириться, а хочешь воевать — будем воевать!»
И не решился Грозный царь воевать с ним. Но пришел простой казачий атаман и прогнал хана, дерзкого хана, с его земли…
Тут же в юрте, рядом с ханом, сидел его старший сын Алей. У него такой же круглый лоб, как у отца, прямой тонкий надменный нос. Когда-то он был сильным, а сейчас уже не тот, ему уже за пятьдесят.
«Однако и он бежал оттуда, с Ирмени!.. Как бежал — неведомо», — мелькнуло у Тул-Мамета. В его мыслях не было осуждения. Ему ли осуждать? То дело Аллаха.
— С чем пришел, сеит? — спросил его Канай, поднял на него грустное лицо, очень, очень похожий на узбека, на свою мать, да и характером тоже.
«А та доживает свой век в Бухаре. Отпустил ее Кучум домой. Стара она уже, не нужна ему… И сына зовет она теперь к себе. Но тому по сердцу кочевая жизнь. И вот он тут, тоже пришел к отцу, как только услышал о погроме. Пришел он с братом Илденем, с которым и кочует вместе»…
— От русского воеводы, с Ирмени… Он велел говорить тебе, Кучум, чтобы шел ты под руку московского царя. Царь вины твои снимет, службой пожалует, земли вернет…
— Хе-хе!.. С этим мог бы и не приходить! — процедил сквозь зубы Алей.
Хан поднял лицо, и на Тул-Мамета глянули его глаза с печально опущенными уголками век. Обвисли щеки, уныло синел большой мясистый нос на желтовато-сером лице…
— Что об этом говорить сейчас-то, — сказал Алей.
Он, как старший из сыновей Кучума, уже примеривался к ханскому седлу, к ханской юрте. И у него не было расчета идти под руку московского царя, когда у того сейчас там, в Москве, живет и служит ему его брат, Абулъ-хайр…
«Да туда же отправят Чепшан», — вспомнил он, что на Ирменском лугу угодила в руки московских людей вместе с его третьей женой и Чепшан, восьмая жена отца, мать Абуль-хайра… «А ему, Алею, что тогда?.. Все, все уходят туда… Ай-ай! Как оно!»
Кучум косо глянул на своих сыновей: какие они разные… Алей хитер, Канай — вздорный, а Илдень-то — молчун… А Ишим что? С коня не слезает, все по набегам. Вот и сейчас он ходит далеко отсюда… Много жен у него, у хана, много сыновей. И все они злые, ссорятся, порознь кочуют, разбрелись. Да-а! Некому его заменить… Как воевать с московским, если не могут договориться между собой?.. Асманак — любимец, надежда, попал в плен. Да и никто не слушался его: всяк мурза сам по себе. Вот и мать Мамет-кула повернула голову в сторону московского, уехала туда, где ее сын ходит в воеводах при государе… Бежать туда же, вставать впереди всех к руке московского?.. Нет, нет! Ему ли теперь унижаться! Что нужно ему теперь-то?.. А дети! А ханство!.. Да где они? Нет ничего!.. Глаз — и тех нет!..
— Тул-Мамет, пойдешь к воеводе, скажи: хан просит вернуть снадобья, что бухарцы везли. Конский вьюк, всего один вьюк просит хан. Сильно незрячий, бухарские корешки нужны… Да скажи: хан Иртышского берега просит у царя. Совсем немного, чем сыту быть…
— Как скажешь, великий хан! — приложил сеит к груди руку.
Кучум поморщился, подозрительно уставился подслеповатыми глазами на него, выискивая насмешку на его лице.
Но сеит смотрел на него, принимал его как великого хана.
— Великий велик и в бедах, кои ниспосылает Аллах!
К хану подковылял на коротких, толстых и кривых ножках его внук, Аблай, уселся ему на колено и потянулся ручонкой к его седой бороде.
Кучум что-то замурлыкал, потрепал внучка по вихрастой черной головке, обнял, прижал к себе. И у него мелькнуло в голове, как там, на Ирменском лугу, он, подхватив на руки Аблая, выбежал из юрты. И звон металла, выстрелы, крики и стоны поразили его слабеющий слух… Что-то закричали нукеры, подхватили его под руки и куда-то потащили. Кто-то попытался вырвать у него из рук малыша, мешающего ему бежать, а он вцепился в него чуть ли не ногтями, и его оставили в покое, но их обоих тащили и тащили… Они подбежали к береговому обрыву, снизу дохнула прохладой утренняя река. И не успел он задержаться на круче даже на мгновение, как полетел вниз, все также крепко прижимая к себе малыша, поддерживаемый сильными руками… На берегу, у самой кромки воды, нукеры пихнули его к челноку… Он же сослепу оступился мимо челнока по колено в воду, держа под мышкой Аблая, вот этого, дорогого, свою кровинушку. Так и не выпустил он его из рук, таскал, не помнил себя, как таскает волчица в зубах своих детенышей из огня… Мокрый, слепой и глухой хан… Воины не любят слабого хана, воинам не нужен слабый хан… На глазах у него выступили слезы…
Тул-Мамет опустил голову, чтобы не видеть плачущего хана.
В юрте стало тихо.
— Что же сказать московским-то? — снова спросил Тул-Мамет хана.
Ордынская девка подала всем чашки с кумысом.
Кучум отставил чашку в сторону, посмотрел на сеита, спросил, как будто размышляя:
— За саблей к государю ехать?
Он перевел взгляд на сыновей. Те сразу же дерзко вскинули головы, совсем как и он когда-то, когда был в гневе, и не накинуть было на него аркан, как на дикого лошака…
