«Не-ет! Не дадут они сделать это, не позволят!» — мелькнуло у него.
— Не поехал я к государю своей волей, в кою пору был совсем цел. А ныне я стал глух и слеп, и безо всякого живота… Пойдешь со мной на Ирмень, — сказал он сеиту, — воинов хоронить.
Лицо у него сморщилось. Горько ему было осознавать свою зависимость от сыновей, от людей, которую он, вольный, никогда не имел над собой.
— Передай московскому, если вернет Асманака и брата моего, Мамет-кула, пойду под его руку. Саблю положу себе на голову!.. А нет?.. Так пойду в ногаи, туда зовут. А сына своего, Каная, посылаю в Бухару, к матери его, в Шавран…
На той стороне Оби замаячила большая группа всадников. Их было много. Они подошли к берегу, остановились, замахали руками.
— Мурза пришел, Кожбыхтай, — сообщил Алей, подойдя к отцу. — Поедешь к нему?.. Коня прислал, шубу прислал, сам пришел!.. Зачем бы?..
Кучум посмотрел на него, промолчал.
— Закончи свое дело, Тул-Мамет, и езжай в Тоболеск, — сказал он сеиту. — Передай все московским. Передай…
Воины помогли ему сесть на коня, и он шагом поехал вверх по реке вместе с немногими верными ему людьми. Его сыновья тоже сели на коней и разъехались в разные стороны, прочь от великой реки, за которой стояли джагаты с мурзой Кожбыхтаем: шатающиеся, коварные джагаты…
Никому не верил уже старый хан. Изменяли и изменяли ему, многие, из ближних, постоянно изменяли, с тех пор как он потерял силу. Даже верный Карача предал его, перешел к Сеид-хану.
* * *
Степь широка, открыта, привольно на ней всяким людям. И много их бродит по ней, много худых, очень худых.
Ночь. Тихо в уремном
[66] лесу. Вздрагивает, едва мерцает в укромном закутке крохотный огонек. Подле него дремлют два нукера, охраняя сон хана и воинов. Устали все, заснули после долгой гонки по степи. Весь день уходили они от калмыков. Те преследовали их великим числом, горя желанием посечь, отбить косяк лошадей, угнанных с их пастбищ… Ушли… И вот тут, в широкой и заросшей лесом пойме, они устроили свой крохотный стан, чтобы переночевать. Здесь же поблизости, в лощине, был спрятан табун лошадей.
Спокойно конокрадам в густом лесу. Спят. И не ведают они, что их уже выследили, по битой сакме и по дыму от костра. Ползет он в изморози далеко по низу…
В лесу замелькали тени: бесшумно… Не хрустнет ветка, не сломается сучок, не вскрикнет и ночная птица, потревоженная чужаками… Смерть всегда гуляет тихо, незаметно и тайком, а подходит вдруг — внезапно… Кто все думает о ней, просыпаясь, ждет ее? Лишь в постели теплой старец… К хану же, бездомному, глухому, слеп к тому же он и лишен улусных всех, нет которым до него давно уже дела, смерть ползет, крадется, знает, что его оставил страх.
Тени подползли и кинулись со всех сторон на спящих — и ножами!.. Хрипы, стоны, вскрики, еле-еле, слабо, — и все кончено совсем…
В темном и сыром лесу, в зарослях густых, к тому же и колючих, там оставили убитых тени, а средь них и старика: сдернули с него сафьяновые сапоги, сняли меховую шапку и порты…
На заре прошелся ветер по уреме, вздрогнули испуганно осины. Он же заиграл, зашевелил остатками кудрей на седой и лысой голове, с большим мясистым носом и бесцветными незрячими глазами. Черты узбека заострились у старика, и на его лицо упали следы былой, уже давно ушедшей юности… На его землю пришло новое время, иной мир, в котором ему, старому хану, уже не было места…
Через много-много лет в эту глухую чащу случайно забрел охотник, промышляющий лисиц. Он сгреб в кучу растасканные зверьем по кустам обглоданные кости, вырыл яму, сбросил их туда и присыпал землей.
Глава 9. Яков Тухачевский
А в то же время с появлением Аблайгирима на пастбищах, которые когда-то принадлежали его деду, летом в Томском городке появился московский боярский сын, Яков Тухачевский. Его прислали из Тобольска. Чудно это показалось жителям городка. Такого-то раньше и не бывало, чтобы присылали сюда московских боярских детей. Ну, воеводу там — еще куда ни шло. Или всяких ссыльных: «литву», «черкас», пашенных крестьян, казаков или стрельцов. Но чтобы московского боярского сына… Это было в новину. И по городку поползли разные толки. Сначала, по привычке уже, записали его в ссыльные. Потом, когда приметили, что воевода, князь Пронский, говорит с ним почтительно, не как со всеми, смекнули, что тут дело не только в опале. В ином, должно быть, его предназначение.
Все стало проясняться, когда не прошло и недели как воевода начал собирать служилых из рассылок. Это было верным предвестником похода, и большого похода. Не отпустил он и завзятых промысловиков, братьев Паламошных, Ваську и Сеньку, с их дядькой Степаном, на их лесовые «ухожья». Степан, правда, сел крестьянином на пашню, еще при Федоре Боборыкине. Но по старой памяти он сам провожал племянников в походы.
Вот теперь-то все стало по местам. Приезжий не зря тут и, знать, добрый воин, раз его нарочно пригнали с Тобольска. Он-то и поведет, должно быть, куда-то служилых. И уж по виду он никак не сотник: ни дать ни взять голова. А то, может быть, ходил и полковым воеводой, если доверяют ему весь гарнизон Томска.
Прошел год, и о московском боярском сыне перестали толковать. Он стал своим, таким же ссыльным, как и многие иные в остроге.
* * *
Федька шумно потопал ногами в сенцах, сбивая с сапог снег, дернул на себя ручку двери и переступил порог избы.
— Феденька пришел! — просияла Матрёнка, его полюбовница, приводная жена.
С ней, с Матрёнкой, Федька жил уже два года, жил не обвенчавшись. Дело было в том, что три года назад умерла его жена, Парашка, дочь Бурнашки. Она умерла после родов, оставив ему сына Гриньку.
И как раз в ту-то пору тобольский воевода князь Андрей Хованский, племянник боярина князя Дмитрия Пожарского, разослал по сибирским городам государев указ: отловить гулящих жёнок, где сыщутся, и отправить в Енисейский острог пашенным крестьянам. Те, до того, посылали челобитную в Москву. Они жаловались самому государю, что пропадают без жёнок. И оттого хозяйство-де совсем захудало у них. Одним-то тягло на пашне немочно тянуть… Кое-каких жёнок, с трудом, но отловили в кабаках и казачьих станицах и по этапу отправили в Енисейск. Под этот указ, под эту вольность пашенным крестьянам, и служилые, уже своей волей, стали воровать по дороге в Сибирь баб и увозить их с собой. Князь Петр Пронский, новый томский воевода, зачесал даже затылок, когда узнал, что и в Томск служилые привезли из-за Камня вдовиц. Так те назвались. Ну, раз привезли — делать нечего. Он взял у служилых «поручные», что если найдутся хозяева тех вдовиц, то служилые доставят их тотчас же к нему: для пересылки обратно домой.
Что тут началось… Ужас! Вдовицы в рев, стали драть на себе волосы! Они ведь были рады радешеньки, что оказались здесь, сбежав от своих муженьков. А тут на тебе: воевода грозит послать обратно… Князь Петр — ни в какую… То велено государем!..
