Прошло полгода, год, а хозяева вдовиц не объявляются. И князь Петр тоже успокоился, как успокоились и служилые.
В ту-то пору Лучка Васильев, возвращаясь из своей очередной поездки в Москву, привез сразу двух вдовиц. Матрёнку он продал ему, Федьке, за доброго одинца
[67], а ту, что была похуже лицом, оставил себе. Потом он продал кому-то и ее. Вот так Матрёнка и попала к Федьке. И он стал жить с ней…
«По киржацки», — тихо ворчал себе под нос Иван, недовольный этой новиной.
Она же, эта новина, брала свое по многим сибирским городкам. С ней начал было воевать еще первый тобольский архиепископ Киприан. Теперь воюет уже второй — Макарий. Но воз и поныне там… В Тобольске еще что-то выправили. А дальше дело не пошло…
С Матрёнкой не ужилась и Дарья, по первому-то, потом ничего — обвыкла. Да и не та она уже стала, чтобы за всеми и во всем приглядывать… Вот и Варька уже седьмой годок как ушла из дома. Ее сосватал Ванька Павлов, конный казак. И у нее уже есть свои девки и пацан. Жизнь идет своим чередом. Им с Иваном теперь остается только возиться с внуками… Да вот если Феденька так начал, то так пойдет и дальше.
«А куда?» — думала она, прожив всю жизнь за одним Иваном. Ни разу не прельстилась она на иных мужиков, которые и виднее были его, и при богатствах, и не малых…
Дарья поставила перед сыном на стол миску с супом и подала каравай ржаного.
«Не приглядит ведь за ним, — неодобрительно подумала она о приводной снохе. — Нерасторопной какой-то бог наградил, ленивой»…
Федька отхватил ножом добрую краюху от каравая и захлюпал ложкой, как всегда торопливо проглатывая то, что давала ему мать. Он поел, облизал ложку по привычке, еще с детства, положил ее на стол, куском хлеба выскреб внутри миску и кинул его в рот. Жадно глотая, так что на шее заиграл большой кадык, он вылил в себя добрую кружку кваса, громко икнул и поднялся из-за стола.
— Батя, тут до тебя московский собирается, — заговорил он. — Хочет потолковать о походе. Кто-то ему брякнул, что ты не только «кузнецов» усмирял и на Чулым ходил, но и на Абака. Хе! Взбрешут же, а!
— Когда? — спросил Иван.
— Сегодня, вечером.
— Ты бы, отец, приоделся, — попросила Дарья мужа. — Твой кафтан я починала. Чистый.
— Ну да — еще и саблю, скажи, подцепить!
— А что, батя, ты с саблей глядишься, — подал голос Гришка из-за печки, своего укромного местечка. Там он постоянно копался с чем-то, всегда что-то мастерил. Ему уже исполнилось шестнадцать лет. Он был невысокого роста, щуплый и глазастый.
«Какой-то нелюдимый. Живет, как домовой, за печкой. Нет чтобы пойти на улицу, побегать, — порой думала Дарья, наблюдая, каким странным рос младший сын. — И уродился-то неизвестно в кого»…
Иван что-то побурчал, но к приходу гостей все же надел кафтан и натянул сапоги на высоких каблуках. От этого он сразу почувствовал былую стать и уверенность. Подумав, он вынул из сундука и саблю. Туда ее запрятала Дарья, после того как однажды Матрёнка сцепилась из-за чего-то с Федькой, взбрыкнула по молодому делу и ухватилась за эту саблю.
Он повертел ее в руках, вынул из ножен клинок, придирчиво осмотрел его: не потускнел ли, не пошла ли ржа. Пошарив кругом глазами, он повесил саблю на стенку так, чтобы она бросилась гостю в глаза, когда того усадят за стол.
Сабля эта была не то чтобы чем-то особенным примечательна или хороша как боевой клинок. Нет. Этого содержания в нее не вложил и мастер, какой-то заурядный. Суть была в ином. Она даст ему повод, когда гость заметит ее, рассказать про кое-какие походы. А затем он расскажет как ему этот клинок, в свое время, подарил тобольский воевода Федор Шереметев. А ныне-то он, говорят, большой боярин на Москве. Ну, подарил, разумеется, за его службу государю, от которой он, бывший сотник, теперь отставлен за увечьем…
Гости явились рано, когда на дворе было еще светло. Они разоблачились у порога и прошли внутрь избы, где их встретил сам хозяин.
С Яковом Тухачевским, московским боярским сыном, с приездом которого год назад и разгорелся весь сыр-бор, пожаловал и воевода князь Петр Пронский. Пришли с ними еще Остафий Харламов и пятидесятник конных казаков Васька Свияженин, мужик под сорок лет, здоровенный, с бычьим взглядом из-подо лба.
— Вот, Пущин, к тебе, поговорить, — сказал Пронский, оглядел небогатую тесную избенку сотника, правда, и не безбедно живущего. — Яков вскоре пойдет опять туда, в Джагатскую землицу. Воевать государева изменника Тарлавку. И ему надо бы знать про то. Чтобы не было беды от каких-нибудь неизвестных воинских людишек.
— Да ты сперва проходи, князь Петр, садись! И вы тоже! С порога-то о деле негоже!.. Беды-то не будет, — начал Пущин, когда гости уселись за стол и им подали бражку, а к ней вяленых лещей, добытых еще по осени Федькой на рыбалке. — Я ходил в «кузнецы» с двумя сотнями, всего-то. А их вышло против нас — тыщь пять!.. Отбились. И не только: полон взяли многий. Слаб степняк против наших. Особливо, если ты с умом пустишь вогненный бой, — посмотрел он на Тухачевского, почему-то волнуясь и чувствуя, что на старости в груди убавилось уверенности.
Князь же Петр получил еще год назад вести о движении кочевников в степи и знал, что заводчиком этих подвижек был внук Кучума, царевич Аблайгирим. И воевода Кузнецкого острога, Иван Волконский, сообщил ему, что у мрасских и кондомских ясачных тоже появилась великая шатость.
— Татары говорят — тушман будет! Русские-де люди все пропадут! — ухмыльнулся Федька в свои роскошные темные усы, потешаясь над мужиками, над их насупленными физиономиями, над тем, как они серьезничают, смотрят друг на друга, играют во что-то.
— Федька, перестань! — попросил Иван, поняв, что тот начал кривляться… «Все еще детство прет!»…
— Тарлав силен оттого, что его тесть, Абак, за его спиной, — глубокомысленно изрек Харламов, подправил усы, чтобы не мешали, осушил одним духом кружку бражки и откинулся спиной на стенку.
— Да, — согласился с ним Иван. — Когда Томский поставили, Баженка ходил до Абака, до его становищ. Звал князца под руку государя…
Но не пошел тогда Абак, гордым оказался. И снова потом Баженка ездил к нему: через три года. Но Абак все хитрил: не давал шерть, только назывался другом…
— Еще в прошлом же Волынский и Новосильцев посылали к телеутскому князьцу Ивашку Коломну и Ваньку Петлина, вместе с Тояном.
— Это когда было-то! — протянул Харламов. — За добрых девять лет до похода Петлина в Китайское царство!
— Ишь ты, памятливый, — усмехнулся Иван. — А вот когда Тоян шерть дал Абаку, что его не удержат в Томске, и моя-де голова в его голову, тогда только поехал Абак. В Томске же клялся: быть-де ему под рукой великого государя… Ну, ты же знаешь, — обратился он к Харламову. — При Боборыкине еще было. Немалые дары тогда получил Абак.
