Утро, морозное, туманное. Тихо подошли, подкатились под городок кочевники, облепили его со всех сторон. Их было много, конные, лучники Аблайгирима. Был там же и его брат Девлет-гирей.
[68] Калмыки и телеуты, натянув на себя по два куяка, сунулись было приступом на городок, но откатились от ружейных залпов. А потом заговорили пушки, и на том все закончилось.
Тухачевского позвали в избу, где лежали раненые. Их было много, как никогда.
Яков заглянул в глаза лекарю.
— Дотянут до Томска?
Тот отрицательно покачал головой:
— Не все.
— Яков, тебя Богдашка зовет, «шляхтич»! — сунул нос в рубленку Федька.
— А где он?
— Как где? Лежит в соседней юрте! — отозвался лекарь, удивленно посмотрел на воеводу… «Память отшибло, кажись?»
— Что — ранен?
— Да, и тяжело… Давай, сходи. Вот-вот отойдет.
— Ну, пошли! — сказал Тухачевский, подхватил Федьку под руку и поволок в юрту.
Там, в юрте, подле раненых возился и как мог лекарил городовой травник Николка Косой с дьячком Нехорошкой. В поход они взяли с собой еще и шамана, для татар, но не Айтуганку. Тот стал совсем дряхлым: плохо ходил, его не держали ноги. И он послал своего сына, немного обучив его всему, что нужно было знать шаману. Да не идет к тому наука, жаловался как-то на сына Айтуганка воеводе. Он заглядывается на пищали и самопалы русских. Ему больше по сердцу они, воинские.
Богдашка лежал на спине, прикрытый лосиной шкурой. Из-под нее торчали его ноги: большие, неестественно скрученные, в бахилах…
«Аа-а, это же его!» — мелькнуло у Якова.
Он вспомнил, что на приступе, под самыми стенами, Богдашку и еще двух или трех казаков сняли лучники Тарлавки. Там, когда они подошли вплотную к воротам, вдруг зашевелились снеговые шапки… И Богдашке не повезло: его подстрелили. И он тут же угодил под ворота, тяжелые, из бревен. Его переломало всего ниже пояса. И Нехорошка уже доносил ему, что «шляхтич» не выживет. Может быть, в Томске кто-нибудь взялся бы, выходил. Но до Томска три недели хода, да по зимнику.
— Добрый мужик, однако, — сочувственно произнес дьячок.
Он, Нехорошка, не раз пил медовуху со «шляхтичем» у того на дворе. Пили они по православному, до риз, так как «шляхтич» уже давно окрестился и забыл думать о возвращении на свою родину. И вот теперь он, дьячок, уже причастил Богдашку и теперь разрывался, бегал из юрты в рубленку, успокаивал, выслушивал покаяния отчаявшихся. Грехов хватало, и хватало не на одну жизнь. Казаки спешили, жили зло, не оглядывались, некогда было, только вперед, тащили все за собой…
— Как ты, Богдан? — спросил Яков «шляхтича».
Наклонившись над ним, он заметил, что тот лежит без кровинки в лице, уже землистом.
«Да-а! Отходит. Не жилец»…
Богдашка открыл глаза, посмотрел на него, повел бровями, мол, что об этом говорить. Он поморгал глазами, что-то размышляя… Всю дорогу в походе он приглядывался к Тухачевскому, да еще и раньше, в остроге, но никак не решался заговорить с московским боярским сыном. В свое время он скрыл, что был когда-то при гетмане Жолкевском, хорошо скрыл, объявил только, что был шляхтичем, из рода королевских шляхтичей. Да высоко-то не вышел рылом…
— Присядь, воевода, — попросил он Тухачевского. — Я поведаю тебе кое-что. На расставание… Из того, что и ты знаешь, по прошлому. Недолго это, но присядь. Куда спешить: Тарлавке-то конец… Я мыслями прощусь с тем, что ушло уже. Мы с тобой, оказывается, когда-то сталкивались.
Яков недоуменно повел плечами: дескать, этого не было.
— Да, да, ты-то и не помнишь. И помнить того не следовало. А вот я тебя запомнил… Ты мужик-то видный, издали заметный… Жолкевского-то, коронного гетмана, не забыл еще?
— Как его забудешь? Хм! — даже хмыкнул Яков от такого вопроса. — Под Царевым-Займищем с него все и началось для меня! Как с Валуевым он подписал договор.
— А меня при нем, пожалуй, и не приметил?
— Нет.
— Да, все так, — согласился Богдан и усмехнулся. — Кто глядит на дворовых девок-то, подле панночки?.. Кхе-кхе! — глухо кашлянул он, придерживая рукой грудь, из которой лекарь так и не смог вытащить застрявший там наконечник стрелы: тот отломился под самый корешок. — Так вот, — продолжил он отдышавшись, слабо прижимая белой, с крупными темными венами рукой к груди шкуру и ознобно вздрагивая всем телом в жарко натопленной юрте. Он потерял много крови, пока его выдирали из-под ворот и тащили до юрты, и ему уже не хватало собственного тепла. Жизнь уходила из него по каплям, но он еще цеплялся за нее. — Я служил при Жолкевском… Рассказывать не буду, что он после, как ушел из Москвы, делал. Воевал, а воевал-то он всю жизнь… А поведаю об его последних днях. Они стоят того, чтобы о них знать. А тебе, воевода, послушать, как люди свой долг исполняют, честь блюдут… На Руси-то много о ней говорят, судятся. Но это не та честь…
Богдашка говорил медленно и долго, вспоминал что-то, что произошло где-то в неведомой Цецоре с гетманом. В жарко натопленной юрте Яков совсем сомлел с мороза, клевал носом и уже не слушал, что тот говорит… Богдашка замолчал и прикрыл глаза: не то утомился, не то потерял сознание.
Заметив это, Яков поднялся на ноги и вышел из юрты.
Кочевники не долго топтались под городком, неся ежедневные потери от вылазок казаков. Вскоре они ушли от него. Яков проверил дозорами, что те действительно ушли далеко в степи, и двинулся со своим войском назад, к Томску, все также по зимнику. Уходя, они подожгли городок, и их еще долго провожал столб дыма над горизонтом позади них. Убитых они везли с собой. Среди них везли они и «шляхтича» Богдашку, чтобы похоронить его в сибирской земле, далеко от его родины, которую он забыл, как и она забыла о нем.
Глава 11. Посланник Алтын-хана
Прошло полгода. На день Параскевы Пятницы на заимке Васьки Верхотурца, томского конного казака, все шло буднично, неспешно и скучно. Приехал старший брат Васьки, Иван, привязал коня у сараюшки, зашел в избу, поздоровался со всеми и уселся на лавку. Он приехал по делу, но не спешил с ним и стал говорить о промысле. Туда он собирался по первому снежку.
