Но казаки стояли на своем. Поругались с ним даже десятники и уехали к себе. Однако все же их дощаники встали за его дощаником. И они двинулись дальше по реке, кособочась под ветром, порывами налетавшим с берега. И снова пошли они под парусом при попутном ветре. Гребцы подняли весла, уселись отдыхать на палубе и затянули заунывную, без конца и начала песню. И она потекла с дощаника на воду, закачалась на волнах, поплыла к другим дощаникам и там, подхваченная, упала снова за борт, чтобы вернуться назад и пойти вширь, по сторонам, до берегов полноводной сибирской реки.
В этот день они прошли много верст, не опуская гребей в воду. Лишь гнулось и постанывало на поворотах кормовое весло, а в него упирался, потел весь день Ивашка Юрьев, по прозвищу Москвитин, ловкач водить суда под парусом. Он щурил черные глаза на улыбчивом лице, выискивал одному ему ведомый путь на реке, и густая борода его топорщилась, выдавая самоуверенный и дерзкий характер.
На двадцатый день хода они миновали Чатский городок. Сейчас, летом, Федька с трудом узнавал берега. Все изменилось, выглядело по-иному, чем год назад зимой, когда они гнали здесь по реке спешным делом на Тарлавку. Кругом была зелень. Серый песок на косах сменялся береговыми кручами, а кручи, быстро падая, уступали место длинным косам. Здесь ветер затих. И несколько дней они шли на одних веслах. Установилась тишь, ни ветерка. И лишь гудел со звоном зной, над степью, над рекой, и негде было от него укрыться. Рубаху только сполоснешь в воде, глядишь, уже просохла, и снова за борт ее, она полощется… И казаки гребли, на весла налегали, сопели глухо и роптали, что, дескать, постоять бы надо, что жилы-то мотать, тут надорвешься. Как драться будем мы потом? Если придет кочевник… И так шли день, и два, и больше. Одно и то же окружало их безмолвие степи. И лишь порой шумнет под ясным небом гром, прокатятся порывы ветра, согнут степной кустарник до земли, и снова станет та же тишина, таинственная и дразнящая. А то дохнет откуда-то настоем терпких трав. Глядишь, появится вдали какая-то полоска: не на земле и не на небе… А вот вся степь покрылась вдруг сухими травами. Три дня назад еще играла сочной зеленью, просилась под косу, сейчас же умирает… Но, наконец-то, дунул ветерок, как сквознячок в трубе, погнал дощаники он по реке, как в колее заезженной.
С левой руки в Обь впала большая река, с широкой пойменной низиной. Иня — «Телеутская межа». До Чингизки-реки, до Тарлавкина городка еще было далеко, не менее десяти дней хода на веслах при доброй погоде.
Но все проходит, прошли и эти десять дней. У Чингизки-реки, где они ползали год назад по заснеженной степи под Тарлавкиным городком, они высадились на берег. Федька с казаками прошел к городищу. Его тянуло взглянуть на это место еще раз.
Городок полностью выгорел. Среди буйной степной зелени торчали остатки все тех же ворот, и все также косо висели они, едва держались… Глубокий ров, в который при бегстве падали нукеры, завалился, зарос густой и жгучей крапивой. Исчезли полностью юрты, как будто их слизнули, а от избушек виднелись лишь кое-где обгорелые остовы. Повсюду валялись кучи камней от очагов и кости сгоревших в адском огне коров и лошадей.
От городка несло ужасным смрадом.
И у Федьки что-то заурчало в животе, накатила тошнота, он зажался, чтобы не дышать, крикнул казакам: «Ладно, пошли назад!» — и заспешил на берег.
Но казаки еще долго копались в пепелище, в надежде найти хоть какие-нибудь железки, которые потом в остроге кузнецы перекуют на поделки, до зарезу нужные в хозяйстве. В Сибирь, по городкам, железо везли из-за Камня. И оно выходило тут дороже хлеба, и за каждой железкой гонялись.
Но вот все вернулись на суда. Отчалили. Гребцы сели опять на весла, и дощаники, слегка поскрипывая уключинами, снова потащились вверх по реке.
Палило полуденное солнце. Над рекой подул южный жаркий ветерок, и все время навстречу дощаникам. Казаки убрали паруса. И дальше дощаники пошли на гребях, как перебежкой от острова к острову, прячась за ними от ветра.
На отдых они остановились у какого-то очередного острова. Казаки, высадившись на песок, прошлись с неводом вдоль берега. Места тут оказались богатые рыбой. Они снова отчалили, и тут же на борту дощаников те, кто был не на веслах, весело, с шутками и перебранкой стали пластать и солить нельму и муксуна для «провеса» под солнцем, на ветерке.
Федька, довольный, что все идет хорошо, как надо, встал на носу дощаника, чувствуя, как ходит, слегка покачивается под ногами палуба. Скрестив на груди руки, он вперил свой взор вперед, на реку, на медленно наплывающие на них берега, и представил себя на месте Ермака. О нем ему еще в детстве рассказывал отец. Но, вообще-то, отец не восхищался знаменитым казачьим атаманом… Вот впереди показался еще один остров, с длинными песчаными косами, с набегающими на них мелкими волнами… Нет! Тут было даже несколько островов, и от этого было непонятно, где же здесь основное русло… Что ждет их дальше, впереди?..
Он задумался и не заметил как что-то зашуршало под днищем дощаника, и он как-то странно запищал, резко затормозил свой бег… И тут же внезапно, ему, Федьке, в спину, последовал удар, сильный, и тотчас же будто кто-то дернул его по ногам. И он, нелепо взмахнув руками, полетел с дощаника в воду, а следом за ним и казак, сбивший его с ног.
Федька бухнулся в воду, как был в одежде и при оружии, ударился плечом о дно так, что сперло дыхание, и он невольно разинул рот и чуть было не захлебнулся… Вынырнув, он встал… Тут оказалось мелко, всего-то по пояс. Но вид у него был дурацкий: мутная вода стекала с него, а в глазах было темно, как там, в сарае у Ефремки. И вдруг что-то полыхнуло у него в голове, искрами… И он невольно вскрикнул, но из горла с брызгами и песком вырвалось лишь что-то нечленораздельное: «Ух-ха!.. Хо-ха! Кха-кха!»… И он стал плеваться тут же рядом с дощаником, севшим на мель. А около него барахтался Костька, сбивший его, и вскидывал вверх руки так, будто тонул. Вокруг же дощаника копошились на мели в воде еще несколько казаков, которых тоже ударом снесло с палубы.
Федька отфыркался, как лошак, угодивший случайно в воду, вышиб из залитых водой ушей пробки и услышал, как на дощаниках гогочут казаки: «Го-го-го!»
Широко разевая рот, гоготал и Исайка Бык, сотрясаясь своим могучим торсом. А рядом с ним, с Исайкой, скалился зубами толмач, мундусец Тайтан, этот: «Собачий сын!»… Его Федька невзлюбил сразу почему-то, еще в городе, когда воевода подбирал ему для похода людей.
Федька ухватил за шиворот Костьку, поставил его на ноги, хлопнул ладошкой по его хлипкой спине, выколачивая из него воду… Сплюнув песок, набившийся в рот, он уцепился руками за борт дощаника, подтянулся было на руках, но не осилил тяжести мокрой одежды и полных воды сапог, свалился назад в воду, зло прорычал: «Да помогите же!»
Его подхватили под руки и затянули на дощаник. Он плюхнулся тут же на палубу, стянул сапоги, ругаясь, вылил из них воду. Затем он поднялся, прошлепал босыми ногами до кормчего, до Назарки. Тот тоже скалил зубы, пересмеивался с казаками с других дощаников, кинувших рядом якоря. И это еще сильнее обозлило Федьку. Он двинул Назарку по зубам кулаком. Своим-то… И тот рухнул мешком на палубу с разбитым лицом… Федька поднял его: «Су-ука! Дощаник сгубил! Убью!»… Его рука вскинулась снова, и Назарка был бы не жилец после второго его удара, но на Федькиной руке повисли сразу несколько казаков. И это спасло Назарку. Он выпал из его рук и быстренько, хоп!.. хоп!.. отполз с кормы между ног казаков, которые прикрыли его. Федька задергался, замычал, совсем как припадочный, на губах у него, от прикушенного при падении языка, выступила кровавая пена… Подергавшись, он успокоился, проворчал: «Ладно!.. Отпускай!» — ворохнул плечами, сбросил с себя казаков… И у него даже зачесались кулаки, потянуло съездить по зубам и мундусцу. Тот же, затесавшись среди казаков, ехидно с ухмылкой кривил рот над ним, над Федькой… «Однако, воевода-а!»
